Вон Всеволода Рождественского, интеллигентнейшего человека, который проживёт огромную жизнь признанного советского поэта, позвали — и он вместе со всей компанией пил из горла все подряд напитки вперемешку, трещал трещотками и ходил на руках.
И все остальные, кто попадал в есенинскую орбиту, делали то же самое.
Всеволод Иванов, — никакой не пьяница, а крепкий сибирский мужичок, который тоже проживёт немалую жизнь признанного советского писателя, — то в одном, то в другом письме этого года хвастается: пил с Есениным, опять пил с Есениным, пил и куролесил с Есениным, пил и Есенину не уступал.
А Валентин Катаев, будущий советский классик? Та же история!
А споил-то кто? Имя назовите!
Да никто.
Просто не было уже никого, кто посмел бы ему отказать.
Может, в давние времена мог бы Клюев — но его понизили в правах.
Точно мог бы Мариенгоф — но его отлучили за реальные или мнимые прегрешения.
Есенина любили, и ему завидовали — и, может быть, кто-то из перечисленных втайне ждал, что всё ещё крепкий к алкоголю, неутомимый, безоглядный, буйный поэт однажды споткнётся, упадёт, чтобы увидеть его лежащим и на правах — наконец-то — сильного подать ему руку: вставай, что же ты…
А то ведь какое сердце надо иметь, чтобы вечно наблюдать, как Есенина обожают толпы, как с трудом терпят, пока читаешь ты, и снова зовут своего Серёжу, и сползаются к сцене, и опять тащат его куда-то на руках — куда? Куда они собирались его нести?
Легко ли было Клычкову, на самом деле сильному поэту? Легко ли было Петру Орешину? Шершеневичу и Кусикову? — Точно было тяжело.
Клюев вообще страдал.
Но все и любили — или старались любить, — и мучились.
Есенин, желая помочь товарищам — самому старшему и самому младшему, — организовал в этот заезд в Ленинград выступление «на троих»: он, Клюев и Приблудный. Аудитория была студенческая — открытая, гуттаперчевая: только силу покажи — и гни её, как хочешь. Но студенты послушали Клюева, послушали Приблудного и честно взмолились: пусть эти двое больше не читают — лучше вы, Сергей Александрович. Лучше только вы.
Что́ Есенин мог сделать после такого вечера?
Стол накрыть — и Николая накормить, а Ивана напоить, чтобы хоть как-то подсластить им жизнь.
С утра проснулся — голова набок. Позвонил имажинистам: приходите лечить, дети мои.
В итоге, вспоминает добрый друг и точно не собутыльник Володя Чернявский, когда бы ни зашёл к Сергею — вечный кабак.
Но у Чернявского — семья, только что родился ребёнок.
Он всякий свободный час и с каждым лишним рублём бежит к своему чаду.
А у Есенина? Вот только что Надя Вольпин родила, а он боится идти посмотреть на сына.
А вдруг увижу и полюблю?
В итоге Есенин идёт провожать Чернявского и просит: дай я к тебе зайду, посмотрю на твоего ребёнка!
Тот с сомнением ссылался на то, что жена уже спит и дитя спит, — давай в другой раз. А сам не верил, что Есенину вообще может быть интересен семейный быт. Думал: из дружеских чувств просится, чтобы приятное сделать.
А он просился, чтобы для себя понять: ничего ведь страшного не случится — сейчас на этого гляну, а потом, может, и к своему схожу — не съест же он меня.
Но раз Чернявский к себе не пустил, пойду домой. Хотя что там, дома, делать одному? Захвачу Ричиотти, он отлично играет на баяне, песен с ним попоём, пивом запьём.
Допился в Ленинграде тем летом до того, что с пьяных глаз полез верхом на встреченную где-то лошадь: я же деревенский, я вам покажу.
И в Ленинграде всё закончилось точно так же, как раньше в цирке: упал, разбил лицо, ушиб грудную клетку, повредил позвоночник.
Позвоночник пришлось вправлять.
Гале Бениславской жаловался в письме, что стало тяжело дышать.
Воспринял падение с лошади как знак свыше: парень, остановись, а то в другой раз, как дети Айседоры, с моста свалишься — и поминай как звали.
Есенин, пользуясь случаем, сбежал в Сестрорецк — там у знакомых жильё освободилось.
Посидел там день, два, три — трезвый.
Писал, читал, отсыпался. Просох, прояснился.
И вскоре заскучал: ну сколько можно писать, сколько можно читать?
Стал раздумывать, кого зазвать.
Если явятся имажинисты — они юные, им море по колено, — опять начнётся.
Приблудный — тоже пьянка неизбежная.
Клычков, Орешин? Тяжело с ними.
У Чернявского семья, театр.
Вдруг вспомнил: а Вася Казин? Солнечный, молодой, непьющий. Вот его!
И написал Казину письмо: приезжай, Вася.
Даром что первый сборник его стихов разругал.
Это ничего. У Эрлиха вон вообще пока ни одного хорошего стихотворения нет, разве что склад ума поэтический, обнадёживающий.