Асеев настаивал, что в есенинской поэме слишком чувствуется желание автора срифмовать большевистский задор с дубинкой, которой Пётр I в начале поэмы околачивает глупого дьяка.
Что ж, скорее всего, Асеев был прав.
Майский поэму прочитал в присутствии Есенина и воскликнул: «Берём! В ближайший номер!»
Внутренне ликовал: не к Воронскому в «Красную новь» такую вещь принесли, не к пролетариям в «Октябрь», а к нему!
Есенин сразу выпросил себе гонорар за поэму.
Тогда в журналах платили за публикации гонорары — и преогромные.
Многократно поблагодарив Майского за отзывчивость, Есенин на радостях исчез.
* * *
…Спустя сутки в редакции неожиданно появился неизвестный человек сомнительной наружности, явно не имевший к литературе никакого отношения, и хрипло спросил:
— Как мне повидать товарища Майского?
Несколько озадаченный Майский подумал, что зря в редакции нет охраны, но признался:
— Это я.
Гость передал ему записку.
В записке Есенин попросил немедленно выслать ему с этим самым человеком 100 рублей.
— Где человек, передавший вам записку? — спросил Майский.
Тот пожал плечами:
— Там…
Отдавать невесть кому такие большие деньги было бы глупо. Проклиная всё на свете, Майский выбрал самого крупного и здорового сотрудника и велел незнакомцу вести их к автору записки.
Как и следовало ожидать, тот находился в натуральном подпольном нэпманском притоне — тёмном помещении с золотыми разводами на стенах и плюшевой мебелью.
Есенин был в белых кальсонах, тапочках на босу ногу и пёстрой, судя по всему, с чужого плеча, рубашке.
Он бросился к Майскому:
— Иван Михайлович, выручайте!
Тут же появилась хозяйка в сопровождении охранника — ещё более внушительного, чем сопровождавший Майского сотрудник «Звезды». Более того, у самой хозяйки были огромные мужские руки.
Она ласково попросила уплатить за Серёжку некий «долг чести».
Майский отдал 100 рублей.
Есенину выдали пиджак с короткими рукавами значительно меньшего размера.
Майский на извозчике отвёз Есенина в этом пиджаке, кальсонах и тапочках домой.
Гонорар за поэму о великих событиях Гражданской войны был спущен за сутки на неведомые развлечения, Есенин ещё и остался должен Майскому.
Чужие костюм, рубашка, тапочки — всё-таки неожиданные приобретения в память о «великом походе».
Ботинок теперь у него не было никаких — одни увёз Приблудный, другие остались в притоне.
31 июля Есенин скоропостижно выехал в Москву в компании Эрлиха — как-то незаметно тот стал ему самым близким другом.
В Ленинграде многие удивились: куда так скоро?
Объяснение было самое банальное: Приблудный назанимал денег, Есенин должен был вернуть всё с гонорара, но отдавать оказалось нечем.
Более того, и в Москве денег взять было негде.
Одно спасение — Берзинь.
Есенин уже ехал в поезде, а она, думая, что он ещё в Ленинграде, в очередной раз писала ему:
«До Москвы доходят слухи, что пьёте и что разбились!!! Не знаю, насколько верно то и другое.
Черкните пару строк. Очень хочу видеть, хоть не самого, а только почерк.
Если написать трудно или не хочется, то не принуждайте себя к этому. В Москве всё по-старому. Все сплетничают, пьют, влюбляются и т. д.
Я никого не люблю, живу смиренной вдовицей…
Ну, целую Ваш загривок».
Конечно же, это письмо любящей и с тёплой улыбкой тоскующей женщины, знающей, что ждать ей нечего…
Есенин с Эрлихом сразу бросились к ней: Аня должна была что-то придумать, спасти.
Первым делом Есенин прочёл ей «Песнь о великом походе».
Берзинь всплеснула руками: надо публиковать поэму в «Октябре»!
(Подумала: уроки Вардина не прошли даром! Вот блистательный результат!)
О том, что поэма продана в «Звезду», Есенин ей сообщать не стал.
Продавать поэму сразу в два журнала было совершенно недопустимо, но жить ему было совсем не на что.
По сути, он совершил подлог.
Дополнительные краски этой истории придаёт тот факт, что Есенин до сих пор считался человеком Воронского и безусловно дорожил отношениями с «Красной новью». Деятели же «Октября» воевали с Воронским свирепо, разве что четвертовать не призывали.
Передавая поэму в «Октябрь», Есенин не просто вводил в заблуждение сразу две крупнейшие редакции, но и ставил свои отношения с Воронским на грань разрыва.