А-а-а, ну и… чёрт с ним, — решил Есенин, — и ответил Берзинь: да, отдаю, пусть публикуют, но гонорар сразу.
Нужен был только текст; читал Есенин по памяти, а рукопись осталась у Майского.
Надо было срочно записать.
Эрлих, обладавший уникальной памятью, сел за стол и тут же, пока Сергей и Аня болтали и выходили покурить, записал поэму, не сделав ни одной ошибки.
Она была в его голове целиком.
* * *
В Москве Есенин тут же помирился с Приблудным, но ботинки у него всё равно из принципа не взял — так и ходил в шлёпанцах, к удивлению прохожих.
Первым делом устроил скандал с писателями в ресторане Дома Герцена. Ему запретили вход на месяц.
Провёл день с Исааком Бабелем, с которым уже был знаком, но на этот раз крепко сдружился и предложил разделить главенство в русской литературе: поэтическая корона — Есенину, прозаическая — Бабелю; тот посмеивался и на корону не соглашался.
Забежал в Госиздат договориться об издании новой поэтической книжки.
Больше в столице делать было нечего, да и не хотелось ему тут находиться. И 6 августа Есенин снова сорвался в Константиново, прихватив с собой Приблудного и сестру Катю.
Деревня, от которой он долгое время внутренне пытался отвязаться, раздражаясь из-за амплуа крестьянского поэта, наконец, возвращала своё влияние на него.
Там после всех революционных переломов и раздоров начала устраиваться жизнь.
В прошлый приезд отец Есенина, в годы Гражданской костеривший большевиков на чём свет стоит, вдруг сказал: «Знаешь, Сергей, а советская власть нам по нраву. Она очень подходит мужику».
Ситуация как бы повернулась на 180 градусов: в 1917 и 1918 годах Есенин с отцом ругался, чуть ли не «контрой» его называл, а сейчас отец понял что-то такое, о чём самое время было подумать Есенину.
Родня всплеснула руками: то по три года не показывается, а то зачастил. И друзья такие хорошие.
И Сахаров в прошлый раз им понравился: степенный, круглолицый, а глаза умные; и этот, приблудившийся, — тоже хороший парень: телосложение бычье, по улице идёт сначала, как положено, на ногах, потом — раз! — и дальше так же легко движется на руках.
Приблудный снова замечательно читал стихи на украинском, всех забавлял, крестьянский труд понимал.
Но, конечно, немного странный: ночью встанет, уйдёт — и до утра гуляет где-то.
Хорошо хоть не в чужих ботинках возвращался, не на чужой лошади.
Ну а Серёжа наш — не странный разве? Уж страннее не сыщешь.
В этот приезд Есенин прожил в Константинове две недели: последний раз так долго он пробыл едва ли не десять лет назад, когда приезжал с Лёней Каннегисером.
Мать, быть может, разглядывая явившегося под утро Ваню, вспомнила и спросила:
— А помнишь, у тебя товарищ был? Лёня? Тоже вместе приезжали. Он-то где? Чем занят?
Есенин привёз с собой сундук книг и множество разных удочек.
Сундук — для работы, удочки — для отдыха.
Поселился в амбаре, но Приблудного с собой не взял: будет мешать работать.
Материальный вопрос встал как никогда остро. Нужна была ещё одна поэма, и Есенин давно её придумал — о каторжниках, по рассказам Ионова.
В окончательном варианте она будет называться «Поэма о 36», но первоначальное название было «26. Баллада».
Смысл названия следующий: в общих камерах Шлиссельбурга помещались десять-пятнадцать заключённых, но иной раз набивали и по 25. Если больше — тесно становилось невмоготу, приходилось спать по очереди.
Но вскоре Есенин возьмётся за написание большого стихотворения памяти двадцати шести бакинских комиссаров, расстрелянных английскими интервентами, и, дабы избежать путаницы в названиях, заменит в поэме о заключённых Шлиссельбурга цифру 26 на 36: число расстрелянных комиссаров все знают, а сколько там народа умещалось в общих камерах — деталь малоизвестная.
В сущности, Есенин был прав: никому и в голову не приходило придираться к названию поэмы по причине исторического несоответствия.
Итак, перед нами полная камера участников событий 1905 года.
…Их было тридцать
Шесть.
В камере негде
Сесть.
В окнах бурунный
Вспург.
Крепко стоит
Шлиссельбург.
Море поёт ему
Песнь.
Пятерых из этих тридцати шести комендант крепости рассадил по одиночкам, а тридцать один арестант отправился на каторгу в Сибирь.
Много в России
Троп.
Что ни тропа —
То гроб.
Что ни верста —
То крест.
До енисейских мест
Шесть тысяч один
Сугроб.
Ещё по дороге один из заключённых сбежал из поезда, выпилив решётку.