Но, в гранки мокрые вцепившись,
Засекретарился у вас Кара-Мурза.
………………………
Вержбицкий Коля!
Тоже друг хороший, —
Отдашь стихи, а он их в самый зад,
Под объявления, где тресты да галоши,
Как будто я галошам друг и брат…
10 октября в редакции Есенин узнал о смерти Брюсова, случившейся днём раньше.
Это известие подействовало на него почти так же обескураживающе, как смерть Ширяевца.
Поэты умирают. Это всякий раз было открытием.
Никогда, казалось бы, не был увлечён стихами Брюсова. Но здесь было иное: Есенин, при всей своей ставке на удачу и убеждённости, что первый поэт России именно он, всё равно воспринимал поэзию как место обитания людей одной породы, родственников по великому несчастью, и при известии о каждой смерти словно бы отчасти умирал, сходил на нет сам.
Тем более что Брюсов всегда к Есенину относился ласково — без этой мережковско-соллогубовской снисходительности и даже без блоковской отстранённости.
Вдруг выяснилось, что с Брюсовым связан огромный московский кусок жизни. И вся эта разнообразная деятельность во Всероссийском союзе поэтов. И частое брюсовское присутствие на имажинистских бдениях. И эти, как правило нетрезвые, походы Есенина к стенам руководимого Валерием Яковлевичем Всероссийского литературно-художественного института с чтением стихов и умным, чуть лукавым взглядом Брюсова из окна.
Между прочим, после того самого антисемитского скандала в пивной в институте прошло собрание всех студентов, на котором обсуждалось «дело четырёх поэтов». Десять выступавших юношей и девушек разве что не требовали распять провинившихся. В поддержку выступила только студентка Зельда Гельман, сказавшая, что Есенин не с евреями борется, а с нэпманами и судить его никто не вправе. В любом случае перевес был один к десяти. Заключительное слово взял Брюсов… и поддержал Гельман.
Знал ли об этом Есенин, нет? Мог и знать.
В тот же день, 10 октября, в редакции, Есенин напишет короткую статью памяти Брюсова:
«Все мы учились у него. Все знаем, какую роль он играл в истории развития русского стиха. <…> После смерти Блока это такая утрата, что её и выразить невозможно.
Брюсов был в искусстве новатором.
В то время, когда в литературных вкусах было сплошное слюнтяйство, вплоть до горьких слёз над Надсоном, он первый сделал крик против шаблонности своим знаменитым:
О закрой свои бледные ноги.
Много есть у него прекраснейших стихов, на которых мы воспитывались.
Брюсов первый раздвинул рамки рифмы и первый культивировал ассонанс.
Утрата тяжела ещё более потому, что он всегда приветствовал всё молодое и свежее в поэзии».
Обращает на себя внимание, что текст этот, безусловно, написан… имажинистом.
Сила имажинистской инерции в случае Есенина была столь велика, что, даже распустив это движение, он по-прежнему думал и писал о поэзии с имажинистских позиций.
Когда Есенин говорит, что Брюсов первым едко выступил против шаблонности блистательным своим одностишием, он имеет в виду, что следом были они — Толя, Вадим и Сергей, рассказавший о том, что хотел бы помочиться на луну из окна.
Про рамки рифмы и ассонанс — о том же и к тому же: Брюсов начал, они разработали.
И говоря, что Брюсов «приветствовал всё молодое и свежее», Есенин помнил, что приветствовал он — их.
Лившиц, против обыкновения, статью не взял, сказав, что Сергей поэт — пусть лучше стихи напишет.
Есенин обозлился — тоже мне: «пусть напишет». Разве стихи пишутся по заказу?!
Но спустя два часа — при этом помянув Брюсова рюмкой, другой, третьей, — сочинил бесхитростные, но очень сердечные строки:
…Вот умер Брюсов,
Но помрём и мы, —
Не выпросить нам дней
Из нищенской сумы.
Но крепко вцапались
Мы в нищую суму.
Валерий Яклевич!
Мир праху твоему!
* * *
К концу октября изначальный задор и очарованность Кавказом начали у Есенина понемногу сходить на нет.
Побродив, покутив, объездив все тифлисские пригороды, выпив ведро-другое вина и насытившись грузинской кухней, Есенин, в очевидном утомлении и в прозрачной, усталой трезвости пишет Бениславской: «Одно утешенье нашёл себе, играть в биллиард».
Игроком Есенин был никаким.
Бесхитростно признаётся Бениславской: «Проигрываю всё время».
Пытался взять своё в картах — в этом деле вроде бы получше был подготовлен. Раз выиграл целую тысячу, но в следующий — тысячу двести проиграл и совсем захандрил.
Проигрывать Есенин не умел — и сердился всерьёз, долго.