«Какая-то полоса невезения, — писал. — Дороговизна здесь ужасная. Хуже, чем в Москве. Живу в отелях. Каждый день обходится в 20–25 руб. Гости, гости, гости, хоть бы кто меня спас от них. Главное, мешают работать».
Бениславской успокоить его было нечем — она сообщала, что история с «Песней о великом походе», отданной в два разных журнала, так и не сошла сама по себе на нет, злобятся на него слишком многие, а что предпринять в связи с этим, неясно.
Есенин подумал и снова решил не суетиться — переживут.
У него был план двинуть из Тифлиса в Батум — оттуда пришло письмо старого товарища Льва Повицкого. А из Батума — в Персию.
В те дни понемногу начали сочиняться стихи из цикла «Персидские мотивы».
Улеглась моя былая рана —
Пьяный бред не гложет сердце мне,
Синими цветами Тегерана
Я лечу их нынче в чайхане…
В Тегеране Есенин к тому моменту не бывал — и никогда не побывает, Персии не увидит. Наконец, первые стихи этого цикла, написанные с чувственной, почти на грани эротики, силой, явятся Есенину в тот момент, когда рядом вообще не будет ни одной женщины.
Едва ли Есенин добивался такого эффекта.
Он-то как раз хотел и Персию увидеть, и новую подругу себе найти.
Но что-то не получалось.
Попытался вызвать Берзинь, предложив ехать вместе в Тегеран.
Отправил ей телеграмму и два письма.
Она, к великому удивлению Есенина, не ответила ни на одно из посланий.
Во всех делах Есенина она по-прежнему участвовала и проявляла необычайное тщание. Сложно определить, кто теперь делал для него больше — она или Галя; но быть его женщиной Берзинь расхотела.
В его жизни она появилась очарованной и влюблённой, но с какого-то момента определила для себя: Есенину буду служить как поэту, но делить с ним постель — не буду.
Что ж, сильная позиция.
* * *
В последние дни октября Есенин снова запил.
Вардин тогда познакомил его с молодым комсомольским поэтом и журналистом Михаилом Юриным.
Тот, хоть и представлял пролетарскую поэзию и, как все пролетарии, Есенина за глаза костерил, при виде живого оппонента и к тому же известнейшего поэта в стране остолбенел и потерял дар речи.
Тот позвал его на другой день в гостиницу — поговорить.
Выяснилось, что у Юрина есть стихи с весьма симптоматичным упоминанием Есенина:
Мой век — не тот, к чему таить,
Покрой есенинский мне узок…
Удивительным образом это Есенина вовсе не задело, более того, эти строчки он похвалил.
Юрин старался каждый день попадаться Есенину на глаза, проводить с ним побольше времени; тот был не против — всё равно скучно.
Как-то Юрин явился к нему в гостиницу под предлогом возвращения сборника Александра Безыменского «Комсомолия», который Есенин у него безапелляционно отобрал накануне.
Постучался.
Из-за двери — хриплый голос:
— Можно, чёрт побери!
Вошёл. «Комсомолия» лежит возле кровати раскрытая, на ней бутылка, рюмка, недоеденная рыба. Есенин, похоже, сделал это нарочно: почитал — и решил, что лучшего применения подобной поэзии не сыскать.
Сам хозяин в крайней степени опьянения стоял возле рукомойника и поливал голову водой.
Юрин, отдадим ему должное, начал выговаривать Есенину не за замурзанную книгу, а за то, что он так беспощадно губит свой дар.
Есенин, отжимая мокрые волосы руками, слушал, иногда кривя лицо, потом велел шёпотом:
— Лучше стихи почитай.
Юрин начал читать.
Есенин в такт размахивал рукой.
Юрин рассказывает:
«…он подошёл ко мне вплотную и неожиданно выпалил:
— Ты русский?
— Да, русский.
— Любишь русских?
Я пожал плечами и нерешительно ответил:
— Смотря кто эти русские.
Но Есенин настойчиво требовал прямого ответа:
— Нет, скажи, любишь русских?
— Русского рабочего люблю, — ответил я опять уклончиво.
Есенина, очевидно, вполне удовлетворил мой ответ, и он, обернувшись к кровати и показывая пальцем на „Комсомолию“, хриплым, пропитым голосом проговорил:
— А чего же вы в „Комсомолию“ насажали одних жидов?
Уничтоженный и поражённый таким оборотом речи, я стоял как вкопанный и молчал. Мне захотелось поскорее отделаться от него и не заглядывать сюда никогда. А Есенин, как ни в чём не бывало, развивал передо мной свою крестьянскую философию.
— А вот я не люблю рабочего. Я — мужик. Если я из окна увижу, что по улице идёт буржуй, я скажу рабочему: пойдём, набьём ему морду, а когда мы побьём буржуя, я скажу рабочему: иди, я тебя не люблю…»