Едва представилась возможность, Юрин ушёл.
Когда они увиделись в следующий раз, было заметно, что Есенин потерял к нему всякий интерес.
Выйдя из очередного загула, Есенин съехал из гостиницы и снял себе комнату у Коли Вержбицкого на окраине Тифлиса, на Коджорской улице, дом 15, никому, кроме Вардина и Васьки, нового своего адреса не сообщив.
Успокоился и вернулся к работе.
Балкон квартиры выходил в сад. Под балконом росла алыча и был разбит цветник.
Почти Персия.
Из гостей принимал только художника Илью Рыженко.
Сам тоже заходил к нему и мог часами смотреть эскизы и рыться в папках с рисунками.
В первых числах ноября на квартире Вержбицкого он напишет «маленькую поэму» «Русь уходящая»:
Мы многое ещё не сознаём,
Питомцы ленинской победы,
И песни новые По-старому поём,
Как нас учили бабушки и деды.
Друзья! Друзья!
Какой раскол в стране,
Какая грусть в кипении весёлом!
Знать, оттого так хочется и мне,
Задрав штаны,
Бежать за комсомолом…
Раскол, упомянутый Есениным, конечно, имел место не только и не столько в стране, сколько в нём самом. За комсомолом хочется — но точно не за «Комсомолией» Безыменского. Отчего же ленинскую победу — которую когда-то принял всем сердцем, а теперь вновь вернул в себе ощущение её величия, — присваивают какие-то другие, вздорные люди?
Зацепка за этническое у Есенина — при нередких, но, как правило, нетрезвых отсылках к этой теме — имела характер почти нервический.
В конце концов, даже автор «Комсомолии» был русский. И Демьян Бедный, вызывавший у Есенина всё более настойчивую неприязнь и не раз упоминаемый в его стихах, всегда в негативном контексте, — тоже русский.
А милейший Лившиц, тут же взявший «Русь уходящую» в печать и заплативший Есенину по высшему разряду, — не русский. И Вардин тоже.
Самым простым образом есенинскую претензию можно рискнуть переложить прозой так: отчего я, русский человек, чувствую здесь себя, будто я у кого-то в гостях?
* * *
Тема беспризорности, выросшая из полусиротского ощущения ребёнка, воспитывавшегося практически без отца и в сложных отношениях с надолго пропадавшей матерью, в последние годы жизни становится для Есенина одной из важнейших.
Скажут сейчас: а как же «Письмо к матери» — классические стихи, которыми Есенин часто завершал свои выступления?
Увы, сам Есенин не раз говорил, что стихи эти написаны не о матери, а о бабушке — это её облик виден в стихах, это она в старомодном шушуне выходила на дорогу.
Мать в этих стихах — поэтическая форма, а не конкретное лицо.
Об отсутствии как в есенинских стихотворениях, так и в его автобиографиях фигуры отца мы уже не раз говорили.
Вся эта перманентная бравада на тему «я — мужик» оснований не имела никаких, помимо факта рождения в селе.
Есенин, по совести, должен бы иначе говорить: вы тут пролетарии, буржуи, большевики, белогвардейцы — а я беспризорник, которого в комсомол за поведение не берут, да я и не стремлюсь, разве что хочу пробежаться за вашей колонной, посвистеть вам вслед с лёгкой завистью.
Чувство беспризорности, потерянности стало главным в его мироощущении, когда одежды деревенского пастушка, революционного пророка, московского озорного гуляки, поэта-имажиниста, помотавшегося по европам франта — рассыпались.
Первый подступ к теме случился ещё в 1923 году, когда было написано стихотворение «Папиросники»:
Улицы печальные,
Сугробы да мороз.
Сорванцы отчаянные
С лотками папирос.
Грязных улиц странники
В забаве злой игры,
Все они — карманники,
Весёлые воры.
Тех площадь — на Никитской,
А этих — на Тверской.
Стоят с тоскливым свистом
Они там день-деньской…
Обратите внимание, как совпадают эпитеты, которыми Есенин наделяет московских беспутных детей, с теми, что ранее он применял к самому себе.
«Странники» отсылают к строчке «Я странник убогий…» из одноимённого стихотворения 1915 года и, если брать шире, вообще к мотиву странничества, характерному для Есенина: вспомним стихи 1918 года «Я одену тебя побирушкой…» («Я странник усталый, / Равнодушный к житейским потерям»), или написанное в том же году «Я покинул родимый дом…», или сочинённое в 1922-м «Да! Теперь решено. Без возврата / Я покинул родные поля».
«Сорванцы» возвращают к «забияке и сорванцу» из стихотворения того же 1922 года «Всё живое особой метой…».
«Воры» — к строчкам того же стихотворения: «Если не был бы я поэтом, / То, наверно, был мошенник и вор».
Даже разделение площадей между беспризорниками, подряжающимися торговать папиросами, — вполне себе имажинистское: вспомним, как поэты решали, какую улицу в честь кого они будут переименовывать: ту — в честь Сандро, эту — Толе, а самую центровую — Сергею.