Сразу началась оживлённая беседа. Она велась почти в товарищеском тоне.
Есенин начал с того, что очень правдиво рассказал, как он сам был беспризорником, голодал, холодал, но потом нашёл в себе силы расстаться с бродяжничеством, подыскал работу, выучился грамоте и вот теперь — пишет стихи, их печатают, и он неплохо зарабатывает.
Кончив свой от начала до конца выдуманный рассказ, Есенин вытащил из кармана пачку дорогих папирос и стал угощать, однако не всех, а по какому-то своему выбору и без всякой навязчивости.
— А ты какие пишешь стихи? — спросил один мальчик. — Про любовь?
— Да, и про любовь, — ответил Есенин. — И про геройские дела… разные».
Вержбицкий глазам своим не верил: франтоватый поэт с лёгкостью растворился в этой среде, рассказывая, что советская власть не оставит их — поможет, вырастит, даст заботу и работу.
Есенин легко пользовался жаргоном — и не походил на своего, а был своим: Вержбицкий почти угадал: это был далеко не первый есенинский визит в подобные учреждения.
Всё это, конечно же, напоминает какие-то истории в духе Франциска Ассизского — с той только разницей, что ранее приходили к падшим и брошенным с проповедью о Христе, а Есенин — с рассказом о Ленине и большевиках, которые обязательно спасут: и, к слову, по совести говоря, в этом конкретном смысле, не обманул.
В тот приход беспризорники спели гостям несколько тоскливых или юмористических уличных песенок; Есенин пожал всем руки — и под крики «А приходите ещё!» отбыл до следующего раза.
В те же дни, как гласит журнал приёмов Закавказского ЦИК, Есенин посещал главу местных большевиков Миху Цхакая по вопросам обустройства и решения проблем местных беспризорных. Никто его об этом не просил и на такую деятельность не уполномочивал.
Исключительно по собственному почину этим занимался.
Позже Есенин откроет свои планы Вержбицкому: «…напишу поэму о беспризорнике, который был на дне жизни, выскочил, овладел судьбой и засиял».
Вержбицкий потом признает: «Это была его неутомимая, горестная тема».
Воронский даёт ещё более любопытное свидетельство: он видел пять — семь листочков прозаической повести Есенина о беспризорниках.
Повесть не была закончена. Листочки потерялись.
* * *
10 ноября Есенин в сопровождении грузинских поэтов Табидзе и Яшвили заглянул в местную столовую. Все были в подпитии, а Есенин — самый пьяный. Их пробовали не пустить; реакция Есенина была привычной, хотя и подзабытой на Кавказе: он тут же запустил куда-то стулом и снова настоятельно потребовал вина.
Вина не принесли. Есенин успел до прихода милиции перевернуть несколько столов.
Все свидетели сходились в том, что буйство учинил гость из России; его-то и увели в участок.
Вскоре благодаря грузинской солидарности Есенина вытащили на волю. Порой наличие кумовства во благо — всюду были свои, Демьяну Бедному звонить не надо.
С грузинскими поэтами Есенин чувствовал себя на редкость хорошо и свободно. Потом они вспоминали о нём с исключительной сердечностью. Есенин же до такой степени к ним проникся, что написал «маленькую поэму» «Поэтам Грузии». Чернил под рукой не было — записал кровью, нацеженной из небольшого нанесённого себе пореза:
…Товарищи по чувствам,
По перу,
Словесных рек кипение
И шорох,
Я вас люблю
Как шумную Куру,
Люблю в пирах и в разговорах…
Есенин всё чаще становился сентиментальным, будто примерял одежды умиротворённой зрелости, переходящей во всепрощающую старость, которых, знал, всё равно не дождётся.
Есенин не только встречался с признанными мастерами, но и по случаю приятельствовал с молодыми грузинскими поэтами.
Один из них, Симон Чиковани, вспоминал, как Есенин в компании художника Константина Соколова заявился среди ночи в гости. Симон снимал комнату на двоих с поэтом Николаем Шенгелая.
«Неожиданное появление Есенина повергло нас, хозяев, в смятение. Мы растерянно засуетились, не зная, куда предложить гостям сесть — то ли на кровать, то ли на подоконник, — но гости были в прекрасном расположении духа, явно навеселе, по-видимому только что с какого-то пиршества, и не замечали нашей растерянности. Наконец Колю Шенгелая осенило, и он начал читать стихи гостя:
Мир таинственный, мир мой древний,
Ты, как вечер, затих и присел.
Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе…
И я с облегчением подхватил эстафету: