Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот и веселый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист…
Есенин и удивился, и обрадовался страшно…»
16 ноября Есенин дал ещё одно выступление — в зале Совпрофа.
Симон Чиковани пишет: «Вечер собрал огромную аудиторию. Среди слушателей были грузинские поэты всех поколений. Мы сидели вместе — Николай Шенгелая, Давид Гачечиладзе и автор этих заметок. Выйдя на сцену, Есенин обвёл глазами зал и, заметив нас, улыбнулся. Он начал прямо со стихов. Читал тихо и даже робко. Постепенно как бы свыкся с аудиторией, и голос его зазвучал свободнее и сильнее. Чтение поэта было лишено каких бы то ни было декламационных эффектов, и оно больше походило на доверительную исповедь или задушевную беседу со слушателями, чем на артистическое выступление. Читая, он порой проводил рукой по своим золотистым волосам, и тогда лицо его светилось ещё большим обаянием. Он мастерски владел разговорной интонацией. Мне даже показалось, что он не обращал особого внимания на ритм и мелодику стиха, что было для нас весьма неожиданным. Читал он искренне, с подлинным вдохновением, и я всё больше проникался чувством, что присутствую на поэтической исповеди, а не на чтении-декламации стихов».
Выступление, как и в прошлый раз, произвело настоящий фурор.
Для полноты картины — ещё одна грузинская зарисовка.
Весь день гуляли в компании Леонидзе, Табидзе и Яшвили и не смогли разлучиться даже с наступлением ночи.
Легли за полночь — Табидзе в кресле, Яшвили, Леонидзе и Есенин на ковре.
Без подушек и одеял, естественно.
Леонидзе вспоминает: «Под утро Есенин начал во сне плакать. Мы стали его будить, но безуспешно».
Здесь Леонидзе тактично умалчивает, что Есенин был нетрезв до такой степени, что не смог очнуться; ну и они были настолько… утомлены, что, немного поворочав русского друга, свалились спать дальше.
Утром, когда все наконец проснулись, Леонидзе спрашивает:
— Брат, зачем плакал? Сон, что ли, видел дурной?
Есенин опять едва не в слёзы:
— Да, приснились мои сёстры, Катя и Шура, которая только что переехала из деревни в Москву. Я один о них забочусь. А как они сейчас там живут, не знаю. Во сне приснилось, что просят помощи, руки ко мне протягивают.
— Сейчас же найдём денег! — сказал Паоло Яшвили.
И ведь не обманули: всей компанией отправились в редакцию «Зари Востока» и там дружно уламывали Лившица купить у Есенина книжицу стихов и опубликовать её.
Для Лившица, партийца и журналиста, «дело четырёх поэтов» секретом быть не могло, но значения, видимо, не имело. Он в очередной раз сдался.
Тут же был получен аванс, в основном — 200 рублей — отправленный в Москву сёстрам; но, кажется, друзья себе оставили немного — на ещё один вечер, переходящий в ночь, чтобы не расставаться.
— Серёжа, только уговор!
— Да?
— Не переворачивай больше столы и не бросай в людей стулья, брат, просим тебя!
* * *
6 декабря Есенина начали провожать в Батум, ну и, как водится, допровожались до такой степени, что он поехал на следующий день — не один, а в компании Коли Вержбицкого и Кости Соколова.
8 декабря были на месте и заселились в гостинице «Ной».
Трёх- или сколько там — дневное пьянство обернулось тем, что Есенин подхватил в пути, на сквозняках, какую-то заразу, затемпературил и запаниковал.
Объявил всем, что у него цинга, и приготовился умирать.
Врач, за которым сломя голову сбегал Вержбицкий, диагностировал лёгкую ангину.
На другой день, 9-го, пришёл Лев Повицкий, работавший в местной газете «Трудовой Батум», принёс статью, которую написал и опубликовал к приезду товарища.
Называлась она торжественно: «Сергей Есенин: К приезду в Батум» — и являла собой натуральный, на целую страницу, панегирик: «Глубокая образность, сочность и крепость слова, мастерское владение изощрённой формой слова, с одной стороны, черты социальной утопии и поток тончайшего лиризма — с другой выдвинули Есенина на одно из первых мест в рядах современных художников слова».
Всё это сразу же подняло Есенину настроение.
«…вечером, — пишет Вержбицкий, — Есенин как ни в чём не бывало встал с постели и заявил о своём желании есть».
В компании Повицкого они сели пить чай и есть бублики с мёдом.
На другой день Есенин познакомился с жившей в той же гостинице симпатичной, разбитной, неглупой и лёгкой на подъём барышней — Ольгой Кобцовой.
Между ними завязался не роман — так, романчик; впрочем, они успели дважды сфотографироваться вместе — просто фотограф оказался поблизости; но для Есенина это всё равно кое-что значило.