Ганину показали эти бумаги, спросили: что это?
Сказал, что наброски для романа.
Никто, конечно, не поверил.
В ходе следствия Ганин дал показания:
«…к политической работе я никогда себя не готовил. Я хотел исключительно работать в художественно-литературной области. Мной не написано ни одной социально-политической книги. Ни к какой политической партии я никогда не принадлежал. Но гражданином я был всегда или, по крайней мере, стремился им быть, ибо стремился всегда по мере моих сил и способностей помогать трудовому народу, крестьянам и рабочим вырваться из того социально-экономического гнёта, в котором они находились, в котором находился и я. <…>
Я приехал сюда, в Москву, как в центр научной и литературной работы. <…>
Но приезд мой оказался для меня роковым… я оказался в крайне отчаянном положении: без работы, без комнаты, без денег. И так продолжалось до дня ареста. Питался я большей частью в кафе Союза поэтов „Домино“. Позднее — „Альказар“ и „Стойло Пегаса“. А ночевал — где застигнет ночь.
Таким образом, моя конспиративность есть не более как хроническое безденежье и отсутствие комнаты. <…>
Я окончательно остался на мели, во власти всяких случайностей. Вечера до глубокой ночи проводил в кафе, пивных, а ночевать уходил к моему бывшему другу поэту Есенину, в дом „Правды“ по Брюсовскому переулку, где познакомился с его тогдашней женой Галей. <…>
В доме „Правды“ после процесса (по „делу четырёх поэтов“. — 3. П.) ночевать было нельзя. <…>
В день ареста (накануне я получил семьдесят рублей в Хлебопродукте жалованья)… ходил покупать пальто на Смоленский рынок. <…>
Тут вы меня спрашиваете о фашизме, о Национальном комитете, о заговоре к вооруженному захвату власти, о терроре, просто об агитации и об агитации посредством печатных прокламаций. <…>
Объединяя случайный материал, повторяя собранные мной из официальных изданий, из случайных фраз и белогвардейских листовок для моей работы „тезисы“, я полагал, что не делаю особых преступлений. В этих „тезисах“ я не выразил никакой государственной тайны, потому что никакой тайны я не знаю. Это то, что изо дня в день обсуждается официальной прессой, и то, что повторяет образованная и необразованная чернь России и Европы. <…>
О существовании национального комитета, о существовании типографского шрифта, оружия или взрывчатых веществ я не знаю. И никто мне об этом не говорил.
Что касается лично меня, то в этом направлении я не предпринимал ни одного делово-конкретного и вообще никакого шага. <…>
Примите мое раскаяние и, если можно, оставьте мне жизнь».
На допросе Есенину сообщили, что Ганин создал «Орден русских фашистов».
Он, пожав плечами, сказал, что ничего про «Орден…» не знает.
— Вас не пытались вовлечь, Сергей Александрович?
— Нет, не пытались.
— А что Ганин — он ваш товарищ?
— Да, товарищ.
— Хороший товарищ?
— Товарищ ничего, а поэт — херовый, — ответил Есенин.
В общем, ничего от него не добились.
Скорее всего, ему действительно нечего было сказать.
Кроме разве что того, что его сестра Катя успела уже, дура, с Ганиным сойтись, прожить с ним какое-то время и разойтись. Но разве это имеет отношение к делу?
* * *
От всего этого сразу стало на душе противно и треморно, немедленно захотелось уехать куда-нибудь подальше. Глубоковского ведь тоже взяли.
Выкинул Ганин этот чёртов список правительства или нет?
Надо бы съехать, пока не поздно, — чтобы не достали.
Где не достанут? Правильно, за кордоном.
Сразу ужасно захотелось в Париж.
Как хорошо было в Париже. Отель «Крийон», кушетки, кружева, приветливые портье…
Их с Айседорой брак по-прежнему не был расторгнут. Можно было бы заодно развестись; потом отметить вместе. Брата позвать, Мэри Дести, кто там ещё его помнит и скучает по нему…
Есенин пошёл по наркомовским кабинетам: отпустите в поездку!
Там мягко ответили: Сергей Александрович, да не надо вам пока туда — такие поэмы начали писать хорошие, зачем вам Париж?
Решил: ну и чёрт с вами, сейчас накопившиеся дела быстренько разгребу — и обратно на Кавказ: не Париж, так Персия — она тоже за кордоном.
Не сказать чтобы Есенин был сильно напуган, но лишние дни в Москве оставаться не собирался.