Пильняк согласился для виду, кивнул, а сам смотрел на Толстую.
Толстая кивнула Есенину и смотрела на Есенина, мимо Пильняка.
Она влюбилась. Всерьёз и навсегда.
Только не знала, что делать. Как всё разорвать.
Есенин почувствовал, что влюбилась, и разорвать помогал.
Начал звонить ей каждый день: приходи туда, я там буду; пойдём вместе вот туда, там забавно; а сейчас чем занята? давай я приеду.
Беззастенчиво уничтожал её связь с Пильняком.
Софья еле-еле, слабо-слабо, из последних сил сопротивлялась.
— Я не могу прийти. Устала.
— Можете. Приходите. Жду.
Толстая — не Миклашевская; с ней не чувствовал себя, как гимназист: настаивал, повелевал, осознавая её податливость.
Сразу знала: Есенину не нужна. Но что поделаешь, когда сердце желает только одного — быть с ним.
* * *
Однажды Есенин встретил Бениславскую с Покровским в театре.
Вечером, уже дома, посмеиваясь над её смущением, сказал:
— Да ладно, Галя, всё нормально, я ж вам не муж.
Но она всё равно была вне себя от нахлынувших дурных — и верных! — предчувствий.
Есенин даже такой измены — женщины, которую не любил, с которой не делил постель и которой ничего не давал, кроме возможности за собой ухаживать, — не прощал.
Сразу же поговорил с Катей и Шурой — обе жили у Бениславской:
— У Гали своя жизнь, вам надо съехать, я дам денег на другое жильё.
Катя спорить не стала — брату перечить было нельзя, он её содержал; но с Галей они с Шурой жили душа в душу.
Если размышлять по совести, чего тут было больше — заботы о Бениславской или того же самого чувства, что руководило Есениным, когда он, уходя, доламывал школу имажинизма, чтобы там и травы не росло, — есть ощущение, что больше было всё-таки второго.
Он знал своё имя: Есенин.
Был убеждён, что мир кружится вокруг него и всякий любящий его имеет право на рай.
Вполне возможно, что Есенин был прав.
Он же никого не принуждал любить себя.
Но если кто-то выбрал любить — пусть любит.
У него уже была мать, которая любила сразу двоих сыновей и какого-то, в отсутствие мужа, неизвестного мужчину. Зачем Есенину было переживать те же самые эмоции? Ему и детских вполне хватило.
Галя бросилась — незримыми движениями, как умеют только женщины — всё исправлять, подшивать, застирывать, заглаживать.
Надо было дать ему понять, что всё это было ненужным, случайным и есть только он, он, он, ничего и никого кроме него.
Вскоре, письмом, он объяснится с ней подробнее: «…сейчас берегитесь меня обидеть. Если у меня к женщине есть страсть, то я сумасшедший. Я всё равно буду ревновать. Вы не знаете, что это такое. Вы пойдёте на службу, а я не поверю. Я вообще могу тогда отпускать Вас от себя, а если мне покажется, то бить буду. Я сам боюсь этого, не хочу, но знаю, что буду бить».
…Доделывал то, что слабый его отец ни разу, никогда в жизни не сделал!
Таская за волосы Изадору, пугая приступами бешенства то Зину, то Галю, выказывал то, чего отец не совершил когда-то.
А вообще катитесь все к чёрту, а я — назад в Персию.
Все начинания Есенин в очередной раз забросил.
Ни один из дюжины когда-либо задуманных Есениным проектов — от журналов до литературных объединений — никогда не был воплощён в жизнь. Кроме тех — да, — что с имажинистами.
26 марта Есенин устраивает на квартире у Бениславской прощальную вечеринку по случаю отъезда в Баку.
Троих баянистов пригласил.
Все трое были мастера — играли так, что захватывало дух.
Компанию подобрал, чтобы под стать музыке была.
Галя, само собой. Но и Берзинь. Эти друг с другом вполне сходились, потому что обе жили вне его и делить им было нечего.
Разве что у Гали была смертная тоска, а у Анны Абрамовны — совсем не было, она давно приспособилась любить Есенина на расстоянии, женскую душу в это не вкладывая, а только человеческое чувство.
Софья Толстая и… Пильняк. А что, пусть будут вместе. Они ведь ещё пара.
Вася Наседкин — теперь он всегда рядом. Катя Есенина при нём.
Мария Шкапская.
Заходили и приходили ещё всякие, но мельком — они ломали всю эту то ли трагедию, то ли комедию; мешали.
Есенин выпивал с приходящими и снова веселился, наблюдая.
Иногда, пока ещё был в силах, начинал танцевать.
Софья смотрела на него, едва сдерживая восторг: он так плясал, так плясал — как полубог, как бог, и испитое лицо становилось невыразимо красивым.
Напляшется — и головой к ней на колени, и лежит, смотрит снизу. И слова говорит самые ласковые, самые небывалые — как тут не растаять.