Одна константиновская бабушка спросила:
— Серёжа, что ж ты так пьёшь?
Будто протрезвев на секунду, он вдруг ответил:
— Смерти ищу.
В первую ночь Есенин в полном одиночестве ходил по деревне и орал матерные частушки.
Бениславская, измученная до остервенения, до полуобморока, прикладываясь поспать, но тут же за ней прибегали: Галя, хоть вы помогите, это просто невозможно…
Быть может — хотя она не призналась в этом никогда, — ей нравилось, что константиновские воспринимали её как его жену.
Хоть здесь. Хоть так.
В первые же сутки истерзав всех, ни на минуту не успокаиваясь, под утро, с рассветом, Есенин надел платье и чулки сестры Кати и ушёл в таком виде неизвестно куда.
Галя застала Есенина в полдень, в сопровождении гармониста, ведущего по улице целую колонну девок и пацанвы.
Есенин танцевал в своём наряде.
С него постоянно спадали сандалии.
Татьяна Фёдоровна шла возле сына и два раза в минуту присаживалась, чтобы застегнуть одну из сандалий; при этом свободной ногой Есенин продолжал танцевать; ну и петь тоже не прекращал.
Видимо, мироздание в материнских глазах продолжало держаться только на сандальной застёжке — со всем остальным справиться было уже нельзя.
В какой-то момент Есенин обнаружил перед собой мать и, не выбирая слов, высказал ей всё, что надумал про неё.
Мать смолчала.
В тот день всякий раз, когда мать попадалась на глаза, он порывался её избить.
Узнав, что друг его детства, племянник священника Клавдий Воронцов, лежит при смерти, Есенин, как был в платье и сандалиях, поспешил туда: надо ж с другом проститься, а то не по-людски выходит.
И вот Клавдий лежит на полпути в иной мир — и тут, всем на радость, Серёжка, а за ним гармонист; а на Серёжке чулки, и платье треснуло на боку, и сандалии пристукивают по половицам…
Гармонист сам сбежал, Сергея еле выгнали.
На другой стороне улицы его стоически ждала Бениславская, принесла штаны и рубаху.
Галю уже ничто не способно было удивить.
Есенин посмотрел налево, посмотрел направо — чем бы ещё себя развлечь? где окна не битые, где невеста не целованная, где скотина не пуганая? — но обнаружил только Оку вдалеке.
Понял, что надо искупаться, он же тот ещё пловец — вон как в Баку поплавал.
— Пойдём, — позвал Галю.
— Сергей Александрович, вы же сами говорите, у вас чахотка. Вам нельзя купаться.
— Как раз мне можно купаться.
Спустились к реке.
С того берега на пароме везли лошадей.
— Поедем на кашинский хутор, Галь? На лошадях? — спросил Есенин.
Та пожала плечами: всё лучше, чем купаться; поехали.
Бениславская рассказывает: «…взяли лошадей. Я пустила галопом; оглядываюсь: С. А. трусит на своей лошади, и видно, удовольствие это небольшое. Подождала. „Знаешь, на ней очень больно ехать“. Предложила поймать из табуна другую…»
Галя, будучи отличной наездницей, должно быть, просто не верила, что Есенин — чего бы он там о себе ни рассказывал — совсем не умеет ездить верхом.
На счастье, другую лошадь Есенину поймать не удалось.
«Наконец, — рассказывает дальше Бениславская, — встретили конюха на осёдланной лошади, забрали у него и поехали. Но через пять минут С. А. слезает, чтобы напиться воды, а потом вдруг ложится на землю: ему худо стало, от тряски, очевидно. Попросил, чтобы я сошла с лошади к нему, и лёг ко мне на колени головой. Начался дождь, земля совершенно сырая, С. А. почти не одет. Я чувствую, что беда. Начинаю подзадоривать его: „Ну, скис, как баба, вставай и сейчас же садись на лошадь, как не стыдно“. С. А. открывает глаза и вдруг с такой обидой и болью, как будто я невесть что сказала: „И ты, и ты ничего не понимаешь. Не надо, не буду на твоих коленях. Вот она родная, всё поймёт“, — и ложится головой на землю…»
* * *
9 июня Есенин возвращался в Москву.
Бениславская даже не поехала с ним — осталась в Константинове, чтобы немного прийти в себя.
Всю дорогу Наседкин выговаривал ему:
— Серёжа, ну, брат, я всё понимаю, но это уже никуда не годится. Ты хоть помнишь, что вытворял?
Есенин, как водится у стремительно спивающихся людей, выдумывал оправдательные причины своему поведению — одну другой нелепее.
В его раскладах выходило, что константиновская родня сама виновата: без конца тянут с него деньги, а больше им ничего не надо; но раз так — никакого другого отношения к себе эти люди не заслуживают.
Наседкин в ответ:
— Да они тебя ждут, как благую весть, смотрят, как на солнце, и жмурятся.
Есенин заходил с другой стороны; здесь получалось, что во всём виноваты друзья. Зачем Старцев и Сахаров зацепили эту Лёлю? Разве место гулящей девке у него на родине?