Освободили его только 29-го — и они тут же с Толстой вернулись в Мардакяны.
Чагин, добрейшая душа (другой партиец уже попросил бы съехать такого гостя, чтобы «не порочил»), 30-го пишет ему:
«Дружище Сергей, ты восстановил против себя милицейскую публику (среди неё есть, между прочим, партийцы) дьявольски. Этим объясняется, что при всей моей нажимистости два дня ничего не удавалось мне сделать. <…> Удержись хоть на этот раз. Пощади Софью Андреевну…»
Когда месяц назад Есенин и Толстая прибыли сюда, они были уверены, что путешествие их продлится несколько месяцев: дальше будет то ли Крым, то ли даже Байкал и точно — Грузия…
Устали от отдыха так, как будто в поле проработали весь этот месяц.
Начали собираться обратно.
Накануне отъезда Чагин отпаивал Есенина водичкой из кастальского источника.
— Смотри, до чего ржавый жёлоб, — заметил Есенин, поднимая лицо от воды. — Вот такой же проржавевший жёлоб и я. Через меня вода течёт почище этой родниковой. А сам я — ржавый. Хуже этого жёлоба.
3 сентября Сергей и Софья выехали в Москву.
Дорога Есенину всегда давалась сложно.
К финалу пути у Толстой кончились силы сдерживать Есенина.
Уже будучи под Тулой, Есенин отправился в вагон-ресторан, где, судя по сохранившемуся счёту, выпил очередную бутылку портвейна.
Возвращаясь обратно, Есенин неожиданно для самого себя задержался возле купе дипломатического курьера Альфреда Рога — и, видимо, захотел его навестить.
С этой целью Есенин настойчиво постучал в дверь.
Скорей всего, дипломатический курьер Рога не понравился Есенину несколько раньше — иначе с чего бы он выбрал именно это купе?
Дипломатический курьер Рога, приоткрыв дверь, попросил оставить его в покое, на что Есенин ответил энергично составленной речью, содержавшей прямую угрозу лишить курьера здоровья, а возможно, и жизни. Заодно «жидом» назвал. Причём не по адресу — тот был латыш.
На звук голосов явился сосед дипкурьера, некий Юрий Левит, оказавшийся членом Моссовета и начальником отдела благоустройства Москвы. Он попытался то ли сгладить конфликт, то ли поставить Есенина на место и тоже, на этот раз верно, был определён по национальности и послан по матушке.
Милиция. Задержание. Протокол.
Три скандала за неделю — даже по есенинским меркам перебор.
По итогам этого происшествия Наркомат иностранных дел подал заявление на Есенина.
Возбудили очередное уголовное дело.
В августовском номере журнала «Бурав» было опубликовано бестолковое, но, в свете всего происходящего и грядущего, страшное стихотворение, посвящённое Есенину.
Автор — молодой поэт Яков Городской (забавно, что его настоящая фамилия была Блюмкин). Место написания — лагеря военных сборов.
Проклёван солнцем хмурый день осенний.
Предсмертно запевает стая мух,
Бубнит мне в уши твой мотив, Есенин,
И всё-таки тебя я не пойму.
……………………………………
Прём напролом, проклятое тревожа,
Узором новым алое расшив.
Кудрявый, златоглавый мой Серёжа,
Здесь, в лагере, тебя б заели вши.
……………………………………..
Глотну воды из боевой баклаги.
Усну с мечтой о мировой пурге.
Спокойной ночи, полнокровной, лагерь!
Спокойной смерти, немощный Сергей!..
Есенин был подписан на все публикации о нём и упоминания его имени.
Вернувшись в Москву, он это прочтёт.
* * *
Сразу по возвращении Есенин попросил Бениславскую подыскать ему квартиру.
Он её простил, а простила ли она — ему не было никакого дела.
«Найди квартиру, Галь, хорошо? Квартиру и санаторий».
Приехать с персидской дачи, с кипарисами и бассейном, — и направиться лечиться…
Галя — только и ждавшая, когда он, наконец, её окликнет, — бросилась хлопотать в Мосздрав.
Обегала там сотню кабинетов, со всеми договорилась, истратила всё своё обаяние, истоптала ноги.
Есенин съездил, посмотрел предоставленный ему Надеждинский санаторий и говорит: не хочу. Раздумал.
Он снова стал периодически ночевать у Бениславской. Без всяких притязаний, на которые у него едва ли остались силы.
Но знала бы об этом бедная Толстая!
«Трезвый он не заходит, забывает, — записывала Бениславская в дневнике. — Напьётся — сейчас же [звонит] 58–36, с ночёвкой. В чём дело? Или у пьяного прорывается, и ему хочется видеть меня, а трезвому не хватает смелости? Или оттого, что Толстая противна, у пьяного нет сил ехать к ней, а ночевать где-нибудь надо».
Оба варианта неверны: и видеть Бениславскую не хочется, и Толстая не сказать чтобы противна — просто нужно место, где ты ничего не должен изображать.