Валерий Друзин в «Красной газете» (№ 160 за 1925 год) издевался: «Когда-то кн[язь] П. Вяземский сказал про одного плодовитого писателя: „Помилуйте, да разве он пишет. — Его слабит чернилами“. Пожалуй, симптомы этой болезни можно заметить и у Есенина. За последний год им было написано несуразно много, и написанное большой ценностью не отличается».
Но зарубежные издания писали о Есенин не многим лучше.
В парижском журнале «Современные записки» (книга XXV) Михаил Цетлин печалился: «Политика, увы, заползает в такую чуждую ей область, как стихи. И вот Есенин в своей новой поэме „Анна Снегина“ тщится отразить и революцию, и отношение к ней крестьянства… Есенин добросовестно исполняет задания дружественной критики: стать новым Некрасовым… Но всё же „Анна Снегина“ — не поэма, а маленький лирический пустячок, растянутый на сотни строк…»
В парижской газете «Звено» (№ 140 за 1925 год) Георгий Адамович в который уже раз язвил: «Кессель не знает „ничего более простого, более волнующего и чистого“, чем некоторые стихи Есенина. Мне искренне жаль его». В том же году Адамович печатно называл Есенина «дряблым, вялым, приторным, слащавым стихотворцем».
Парижская газета «Возрождение» (№ 132 за 1925 год) опубликовала огромную статью Ивана Бунина «Инония и Китеж» с оглушительной критикой Есенина: «…хвастливые вирши, — прибавьте к ним заборную орфографию, — случайно попавшие мне на глаза недавно и принадлежащие некоему „крестьянину“ Есенину, далеко не случайны. Сколько пишется теперь подобных! И какая символическая фигура этот советский хулиган, и сколь многим теперешним „болванам“, возвещающим России „новую эру“, он именно чета, и сколь он прав, что тут действительно стоит роковой вопрос: под знаком старой или так называемой новой „эры“ быть России и обязательно ли подлинный русский человек есть „обдор“, азиат, дикарь или нет? Теперь всё больше входит в моду отвечать на этот вопрос, что да, обязательно. И московские „рожи“, не довольствуясь тем, что они и от рождения рожи, из кожи вон лезут, чтоб стать рожами сугубыми, архирожами».
«При всей своей ничтожности современный советский стихотворец, — писал Бунин именно о Есенине, словно брезгуя само имя его называть, — говорю ещё раз, очень показателен: он не одинок, и целые идеологии строятся теперь на пафосе, родственном его „пафосу“, так как он, плут, отлично знает, что говорит, когда говорит, что в его налитых самогоном глазах „прозрений дивных свет“. При всей своей нарочитости и заражённости литературщиной, он кровное дитя своего времени и духа его. При всей своей разновидности, он может быть взят за одну скобку, как кость от кости того „киргиза“, — как знаменательно, что и Ленин был „рожа“, монгол! — который ныне есть хозяин дня. Он и буянит, и хвастается, и молится истинно по-киргизски: „Господи, отелись!“».
До такой злобы, как у Ивана Алексеевича, приправленной к тому же ксенофобией и социофобией в одном флаконе, «напостовские» критики взъярить себя не могли.
Если утверждать, что Есенина «затравили», то можно приводить в подтверждение и советскую, и антисоветскую прессу. Затравили — сразу все.
Но это, увы, будет ложная картина, потому что хорошего, умного, тонкого о нём писали не меньше, а больше.
Как ни удивительно, для Зинаиды Гиппиус за пределами России Есенин был постоянным поводом для серьёзных и отнюдь не всегда ругательных размышлений.
Михаил Слоним Есенина почитал, как мало кого. Ходасевич Есенина любил — хотя лучшее и самое точное про него написал уже после его смерти.
Что касается советской критики, то отдельные навязчивые голоса не должны заслонять главного: все основные советские издания, от «Красной нови» до «Октября», и все ведущие литературные критики Советской России писали о Есенине как о сильнейшем поэте современности. Эта точка зрения — а не отдельные критические выкрики — была магистральной, основной.