«Есенин, конечно, неправ в том, что он не нужен народу, — утверждал Абрам Лежнёв в первой книге журнала „Современник“ за 1925 год. — Один из талантливых русских поэтов, притом поэт, оказывающий огромное влияние на литературную молодёжь, он оставляет и оставит заметный след в русской литературе, а этим самым и в русской культуре. А это значит, что он не может быть безразличен „родному народу“. Но, конечно, очень хорошо, что Есенин оглянулся на себя и на „Советскую Русь“, произвёл переоценку ценностей. Он увидел эту „Советскую Русь“ не такой, какой себе представлял, но относится к новому не враждебно, а с пониманием и сочувствием… Он „приемлет всё“ и „готов“ „отдать всю душу октябрю и маю“. Правда, „лиры милой“ он пока не отдаёт, оставляя её для „нежных песен“, которые она поёт ему одному, только поэту, наедине. Но если Есенин пойдёт и дальше по тому пути, на который он ступил, то сумеет преодолеть и эту застенчивость интимной лирики, и отдать „октябрям и маям“ вместе с „душой“ и „лиру“».
По факту Есенина признавали советским классиком, не требуя, а всего лишь рекомендуя чуть серьёзнее и осмысленнее «полеветь».
Да и то согласны были подождать ещё.
Только ему больше нечего было им сообщить. Он всё сказал.
* * *
Наставала пора прощаться — и всё делать в последний раз. Как-то рано утром нагрянул к Анне Изрядновой: срочно решил сжечь какие-то рукописи.
Такое ощущение, что уже начал подчищать итоги жизни — чтобы ничего лишнего не осталось.
Две начатые повести (по несколько страничек о собственном детстве и о беспризорниках), наброски к поэме о беспризорниках, фрагменты про Махно из «Гуляй-поля» — всё это исчезло бесследно.
Но ведь было же! И, судя по всему, хранилось в доме Толстой.
Для того и собрался часов в шесть утра, когда Соня ещё спала и помешать не смогла бы.
Там жечь не стал — проснулась бы, начала ругаться, мешать. Ко всем рукописям Есенина Толстая относилась как к святыням.
Если бы пошёл к Бениславской — была бы та же история: не дала бы жечь.
Изряднова отреагировала просто:
— Зачем тебе печь топить? Пироги печь собрался?
— Растопи, говорю.
— Ругаться не будешь, как в прошлый раз?
— Не буду. Растопи скорей.
Всё сжёг и успокоился.
Стали чай пить. Сын ещё спал; с полминуты смотрел на него.
Изряднова спросила:
— Разбудить?
Он быстро ответил:
— Нет.
И сразу ушёл.
Изряднова подумала: даже не хочет поговорить.
А у него не было на это сил.
Тогда же заходил к Мейерхольдам.
Все запомнили, что на детей едва посмотрел — будто бы не до них.
Всё не так: ему было до них — и больше ни до кого; просто, если взять ребёнка на руки, на колени посадить, можно какой-нибудь смертной немочью заразить — и погубить навсегда.
После детей пришла пора самых давних друзей.
В самом конце октября пришёл к Мариенгофу — сам.
Василий Наседкин запишет:
«Есенин сказал мне:
— Я помирился с Мариенгофом. Был у него… Он не плохой.
Последние два слова он произнёс так, как будто прощал что-то».
Всего одна запись в три строчки — и такая судьба за всем этим, такое прошлое: оглянешься назад — и бредут два юных, весёлых — вся жизнь впереди! — с Тверской к себе в Богословский. Вперёд посмотришь — там снег пошёл.
Под самый закат жизни Есенина его отец, до той поры жалостливый, но чаще тихий, молчаливый, потерянный какой-то, вдруг разразился письмом, каких раньше не писал никогда:
«Милый и дорогой Серёжа, до нас часто доходят слухи очень плачевные — ты никак не можешь бросить свою пагубную для тебя привычку. Твои годы ещё очень молодые. Тебе нужно пожить ещё много на свете. У тебя есть и ум, и знаменитый талант, и ты можешь прожить во всём удовольствии. На всё у тебя хватит. Через чего ты сам себя убиваешь, чего у тебя не хватает, да я знаю многих, которые пили эту смертельную чашу. Они пили от неудачи в жизни, от семейных неприятностей и многих других неудач…
Если б ты сам себя видел в пьяном виде и посмотрел бы на себя, что ты творишь и что с тобой делается, то ты наплакался бы сам на себя, поэтому прошу тебя, ради Бога, брось ты этот дурной напиток. Если бы ты не пил, то наверняка бы не жил так, как живёшь всё это время. У тебя была бы роскошная квартира и имел бы не менее двух прислуг, жил бы настоящим барином, и нам бы около тебя жилось бы гораздо лучше и покойней, а то сам ты мучаешься, убиваешь свою жизнь, и нам приходится страдать через этот несчастный напиток…»
Что мог бы ответить Есенин отцу? Что? «Бедные, бедные крестьяне…»