Ой, папаша, родной.
«Не менее двух прислуг».
Отец так любит, так любит — но можно прочесть и сразу пойти удавиться, не готовиться к этому так старательно.
В последние дни октября Есенин пишет завещание в пользу Кати Есениной.
Встречается с Грузиновым и спрашивает, может ли тот написать ему некролог.
Грузинов то ли поёживается, то ли посмеивается:
— Зачем?
Есенин отшучивается:
— Я спрячусь, скроюсь. Вернусь через две недели. Посмотрим, кто враг, кто друг. Напишешь?
— Нет.
У него уже заготовлены написанные 27 октября стихи:
Цветы мне говорят — прощай.
Головками склоняясь ниже,
Что я навеки не увижу
Её лицо и отчий край.
Любимые, ну что ж! Ну что ж!
Я видел их и видел землю,
И эту гробовую дрожь,
Как ласку новую приемлю…
2 ноября Есенин звонит Бениславской.
(Разговор она тут же запишет.)
— Галя, приезжайте на Николаевский вокзал.
— Зачем?
— Я уезжаю.
— Уезжаете? Куда?
— Ну это… Приезжайте. Соня приедет.
— Знаете, я не люблю таких проводов.
— Мне нужно многое сказать вам.
— Можно было заехать ко мне.
— Ах… Ну, тогда всего вам хорошего.
— Вы сердитесь? Не сердитесь, когда-нибудь вы поймёте.
— Ничего. Вы поймёте тоже.
Когда Бениславская это фиксировала в дневнике, она, конечно, не знала, что это разговор двух самоубийц. Между тем обречённость двух говорящих сквозит в каждом слове.
3 ноября Есенин уже в Ленинграде, селится у сахаровского знакомого, в его же доме на углу Французской набережной.
Зовут знакомого Иван Уваров.
Первый день — пил, второй день — пил.
Александру, сыну от Нади Вольпин, соседи по этажу спустя годы рассказали, что Есенин приходил в отсутствие матери посмотреть на своего ребёнка.
Шестой этаж без лифта. Нянька пустила.
На третий день Есенин пропал.
Уваров, которому Сахаров велел Есенина беречь, бросился искать пропащего поэта.
Выбежал к Неве, метался там, вглядывался в лица. Наконец видит: навстречу в одном костюме — а погода ледяная, пронизывающая, воздух со вкусом снега — идёт Есенин.
— Что с тобой, Серёжа?!
Спокойно ответил:
— Хотел утопиться в Неве. — И, помолчав, добавил: — Холодно.
Глава седьмая
«Откуда взялась эта боль…»
1925-й: финал
Умереть — не такое простое дело, как иногда кажется.
Может, прощальные стихи о цветах опять показались Есенину не самыми точными.
Нужно ещё лучше сочинить, точнее.
Эти — пока ещё жалостливые, человеческие.
А надо, чтобы от человека ничего уже не осталось.
Помимо финального стихотворения Есенин к тому моменту всё уже написал.
Нужно спокойно отдавать себе в этом отчёт.
У Есенина было органическое, природное понимание нужного и лишнего.
Это о Пушкине, о Лермонтове можно говорить, что могли бы больше, не успели.
Вообразить, что мог ещё сделать Есенин, нельзя.
Никакой прозы Есенин не мог написать: у него и раньше не хватало на это терпения, а теперь и сил уже не было. Да и зачем ему было становиться средним прозаиком, если он гениальный поэт?
Разработал и закрыл крестьянскую тему.
Разработал и закрыл «космическую» или, иначе, мессианскую тему.
Разработал и закрыл имажинистскую школу.
Разработал и закрыл для себя, ещё в начале 1925-го, советскую, революционную тему. Месяц жил у Чагина на даче, месяц Чагин его уговаривал написать что-нибудь гражданское, хоть бы и про урожай, — ни строчки не написал.
Персидскую, кавказскую тему Есенин тоже для себя разработал и закрыл.
Элегическую, пушкинскую тему возвращения — разработал до конца и закрыл.
Он сделал столько, сколько мог, «больших» поэм; когда говорят о «необычайной работоспособности» Есенина в последние годы, совершают нехитрый подлог, объединяя 1924-й и 1925-й. Между тем и все «большие» поэмы последнего периода («Поэму о 36», «Песню о великом походе», «Анну Снегину»), и почти все «маленькие» за то же время (семнадцать из двадцати) он сочинил в 1924 году. В 1925-м этот последний, предсмертный выплеск сошёл на нет: за исключением «Сказки о пастушонке Пете…», которую, право слово, к шедеврам не отнесёшь, сочинялись чаще всего короткие лирические стихи.
В последний год жизни Есенин не то что не приступил ни к одной поэме — даже не задумал ни одной серьёзной вещи. Он только сократил «Чёрного человека», написанного ещё в 1923 году.
Всё.
Обещал в Госиздате пятисотстрочную поэму «Пармён Крямин» — но это же всё умственные вариации на тему Прона Оглоблина — одного из главных героев «Анны Снегиной». Он даже не приступал к ней. Он сразу читал написанное хоть кому-нибудь, но о «Пармёне Крямине» не слышали ни Бениславская, ни Толстая, ни Берзинь.