Обещал что-то в очередной раз то Евдокимову, то Воронскому. На самом деле Есенин только себя уговаривал, что он — напи-и-ишет, он ещё сможет!
Алкоголики так себя ведут.
У Есенина в работе не было ровным счётом ничего.
Всё, что имелось, он, оставив надежду завершить, отнёс к Изрядновой в печь.
Выдав последний зимний цикл — на ледяной, декабрьской ноте закончил.
Что ему нужно было сделать ещё?
Он же не Тихонов Николай, не Всеволод Рождественский, чтобы со временем превратиться в уставшую, выхолощенную самопародию.
Он не такой живучий, как Пастернак, — у Есенина и старт более ранний, и рывок более быстрый, и надрыв более жёсткий, и финал — им самим предопределённый.
Ну ответьте же себе честно: куда ещё надо было отправиться Есенину на своём поэтическом пути?
Ещё раз жениться — и написать стихи о жене?
Влюбиться в очередную актрису и посвятить ей стихи про имя, свистящее, как ноябрь?
Сочинить поэму о Будённом?
Поселиться в деревне и выдать цикл жизнерадостных стихов о рыбаках?
«Маленькой поэмой» о первом тракторе на деревне всех удивить?
Переквалифицироваться в детского поэта — и соревноваться с Корнеем Чуковским?
Начать писать эпиграммы на пролетарских поэтов и «напостовцев»?
Открыть свой курс в Литературном институте?
От всего перечисленного, когда это применяется к Есенину, веет тошнотворной тоской.
Он не мог уйти ни в драму, ни в сценарную работу, как ушли, скажем, Шершеневич и Мариенгоф.
Он не мог, как Ходасевич, засесть за биографию если не Державина, так, к примеру, Аполлона Григорьева, Петра Вяземского или кого там — Льва Мея (в последний год жизни увлёкся этим замечательным поэтом).
Он не мог уйти в частную жизнь — никого не любил.
Он не мог уехать ни за границу, ни на Байкал, ни в Сибирь — никуда.
В монастырь не мог уйти.
Выбора он себе не оставил.
Между прочим, в Ленинграде никаких дел у него не было — вообще.
Он поехал туда умирать — подальше от дома.
В Ленинграде прохладно, ветрено; там всё не так быстро разлагается, как в Москве.
Но в этот раз не сложилось.
Что ж делать-то?
Ну, встретился с Клюевым. А с кем же ещё, после Мариенгофа?
Клюев сказал после посещения Есенина: «…одна шкура осталась от человека».
Человека уже не было, человек уже умер, но ещё болтался на сквозняках, как стираное-перестираное, обледеневшее бельё.
Зашёл в гости к супругам Устиновым — с Георгием был знаком ещё со времён Гражданской, когда собирался вступить в партию.
Устиновы жили в гостинице «Англетер» на Исаакиевской площади.
Той самой, где когда-то Есенин с Дункан останавливался.
Не то чтобы он присмотрел себе место и осознанно решил: сюда приеду в другой раз, в «Англетер».
Но на самой последней страничке подсознания, в уголке, бесцветным карандашом галочку поставил.
Ангелы какие-то в этом названии слышатся: тело, литера, глотка, терра.
* * *
6 ноября Есенин вернулся в Москву.
По возвращении снова пошёл к Асееву.
Есенина преследует что-то вроде навязчивой идеи: раздать все долги, со всеми проститься, перед всеми извиниться.
Асеев вспоминает: «…он имел вид усталый и несчастный».
Поздоровался неожиданным образом — протянул руку и грустно представился:
— Свидригайлов.
«…улыбнулся… собрав складку на лбу, виновато и нежно сказал:
— Я должен к тебе приехать извиниться. Я так опозорил себя перед твоей женой. Я приеду, скажу ей, что мне очень плохо последнее время! Когда можно приехать?
Я ответил ему, что лучше бы не приезжать извиняться, так как дело ведь кончится опять скандалом.
Он посмотрел на меня, сжал зубы и сказал:
— Ты не думай! У меня воля есть. Я приеду трезвый. Со своей женой! И не буду ничего пить. Ты мне не давай. Хорошо? Или вот что: пить мне всё равно нужно. Так ты давай мне воду. Ладно? А ругаться я не буду. Вот хочешь, просижу с тобой весь день и ни разу не выругаюсь?
В хриплом полушёпоте его были ноты упрямства, прерываемого отчаянием».
Асеев согласился, и Есенин немедленно повёл его в пивную.
Кажется, с Есениным был Приблудный.
Асеев признаёт: за всё время их общения — говорили о поэзии — Есенин действительно совсем не ругался матом, словно что-то доказывая не только ему, но и себе; более того, с пяти кружек пива не очень даже захмелел.