Сама Толстая тем временем писала Волошиным в Коктебель, прямо признаваясь, что приехать к ним они с Есениным никак не могут, потому что ничего, кроме пьянства и скандалов, Волошины не увидят.
Хоть что-то она уже понимала.
Зашёл к ним в гости Юрий Либединский; пока Софья была рядом, говорили про деревню, про колхозы. Есенин казался заинтересованным, переспрашивал, вглядывался в собеседника.
Но едва она отошла, тут же пожаловался:
— Борода надоела.
— Какая борода? — не понял Либединский.
— Какая-какая. Смотри. Раз борода, — и показал на большой портрет Льва Толстого. — Два борода, — показал на групповое фото семьи Толстых. — Три! Четыре! Пять! Шесть!.. С велосипедом! Верхом! С сохой! Надоело!
Либединский: «Я ушёл в предчувствии беды».
* * *
Последнее публичное выступление Есенина было в Доме печати.
Мероприятие значилось как вечер современной поэзии, поэтому выступавших было много, и ему пришлось дожидаться своей очереди.
После первого отделения его видели в фойе.
Вспоминает литературовед Евгений Балабанович: «…он сел на первый попавшийся стул чуть ли не в центре фойе. Меня поразило лицо поэта. Это был преждевременно постаревший, очень усталый человек. На лице резко обозначились морщины, и самое лицо было серым, одутловатым. Есенин казался глубоко ушедшим в себя. Он точно не видел окружающих. Мимо поэта ходила публика, но Есенин ни на кого не обращал внимания, и к нему никто не смел подойти».
Грузинов добавляет: «Его выступление отложили к концу. Опасались, что публика, выслушав Есенина в начале вечера, не захочет слушать других поэтов и разойдётся… Голос у него был хриплый. Читал он с большим напряжением. Градом с него лил пот».
Когда Есенин стал читать последнее стихотворение — «Синий туман, снеговое раздолье…», — он остановился перед последними строфами и замолчал.
Он будто разучился говорить.
Ему надо было произнести вслух вот это:
…Все успокоились, все там будем,
Как в этой жизни радей не радей, —
Вот почему так тянусь я к людям,
Вот почему так люблю людей.
Вот отчего я чуть-чуть не заплакал
И, улыбаясь, душой погас, —
Эту избу на крыльце с собакой
Словно я вижу в последний раз.
Есенин смотрел поверх зала.
Зал смотрел на него.
Все молчали.
Он собрался с силами и еле слышно дочитал.
Публика бешено аплодировала.
Есенин, не оглядываясь, ушёл за кулисы.
Грузинов констатирует: «Он прощался с эстрадой».
26 ноября Есенин лёг на лечение в психиатрическую клинику 1-го Московского государственного университета по адресу: Божениновский переулок, дом 9.
Накануне заходил к Миклашевской. Просил, чтобы навещала его.
Та ни разу не пришла.
Потом, уже после его смерти, сказала: думала, будет Толстая.
И правильно думала.
Какой с Миклашевской может быть спрос?
Заходила Толстая, сёстры заходили, Наседкин.
Мариенгоф с Никритиной были — перебесившийся от своих обид Анатолий понял, что лучше друга у него не было и вряд ли будет.
Никритина записала, что у Есенина навязчивые мысли о самоубийстве.
О самоубийстве вообще.
Он сидел и рассуждал, что есть такие больные люди, которые себя убивают.
Мариенгоф и Никритина осторожно поддерживали разговор.
28 ноября в клинике Есенин пишет стихотворение «Клён ты мой опавший…» — про то, как сам себе он казался клёном, «только не опавшим», каким он стал, «а вовсю зелёным».
В последний день ноября три тома собрания сочинений Есенина уходят в печать.
* * *
2 декабря, в очередной приход Софьи, Есенин предлагает ей развестись.
Два с половиной месяца уже прожили — ну сколько можно! Долго! Очень долго!
Кое-как Софья уговорила его подождать, подумать, не спешить.
Дома рыдала.
Надеялась: успокоится, всмотрится в неё, поймёт, как она любит его; пожалеет, наконец.
Он протянул ещё два дня.
5-го опять вдрызг разругались — с его подачи.
Он бешено винил её во всём.
Получалось, что это она упекла его сюда.
А в клинике всё время горит свет!
В его одноместной палате всё время открыты двери!
Все приходящие в больницу проходят мимо его палаты и смотрят на него!
Все!
И она — чужая, ненужная, влюблённая и за это ещё более презираемая — тоже смотрит и смотрит своими влюблёнными толстовскими глазами!
Недавно ещё кричавший Евдокимову, что за границу не поедет ни за что, теперь Есенин снова передумал: надо уезжать отсюда. За границу! Надо уезжать, твердил он.