Белогвардейство, по Есенину, подлость. Он так и сказал Эрлиху: подлость.
А к этой — советской — России себя подшить толком не получается.
То нитка рвётся, то игла калёная — больно…
Клюев после смерти Есенина расскажет, что в тот вечер ещё раз был у него.
Якобы зашёл к нему, в пропахший пьянством номер, оглядел эти столы, уставленные бутылками, и, догадавшись обо всём по глазам своего соколика, сказал:
— Делай, что задумал, и скорей.
После чего сразу ушёл.
Почти наверняка не было этого ничего, потом сочинил.
…А вдруг было?
Может, Эрлих пошёл искать очередную порцию пива или папирос и тут тихо, как знал, заявился Клюев и всё это произнёс?
И когда Эрлих вернулся, Есенин ничего ему не сообщил, а поскорей, залпом, выпил пива и упросил Эрлиха ещё раз остаться ночевать.
Ему и так было невыносимо, а после визита Клюева сердце совсем захолодело.
Петух ещё бродил по комнате.
— Володя, говори что-нибудь.
— Что сказать, Серёжа?
Накрошили петуху хлеба — он нехотя поклевал. Уходил подальше от окна — там дуло.
Прятался в углу и затаивался, как приговорённый.
* * *
26 декабря Есенин снова поднялся до шести утра.
Чтобы как-то от себя самого избавиться, надо было двигаться, шевелиться — только не молчать, не думать, не застывать на месте.
То ли сам, то ли Эрлих по его просьбе ещё вчера звонил кому-то из местных: Ионову, Тихонову, Сейфуллиной… Никого не могли застать.
Есенин просил всем говорить, что он здесь, что ждёт…
Эрлих то ли говорил, то ли нет; в любом случае никто не являлся, не приходил, не отзванивался. Праздники!
С трудом дождавшись рассвета, Есенин растолкал Эрлиха:
— Пойдём куда-нибудь. Кого-нибудь найдём.
Эрлих потягивался. Лежал с закрытыми глазами.
— Куда, Серёж? Кого?
— Ну кто тут ещё есть. Пойдём к Илье Садофьеву.
(На тот момент Садофьев был председателем Ленинградского отделения Союза поэтов.)
— К Илье так к Илье. Только он спит, наверное.
Уговорил Есенина немного подождать. Чаю попить, в конце концов.
Елизавета Устинова уже привыкла, что Есенин встаёт ни свет ни заря; в семь кипел самовар, гуся она ещё вчера забрала — приготовила.
Есенин торопил Эрлиха: пойдём всё-таки, хватит лежать. И позовём Садофьева на гуся. И вина купим. И петуха ему подарим.
Поэтический петух: из рук в руки. Председателю Ленинградского отделения Союза поэтов — от первого русского поэта.
С осовевшим от усталости и холода петухом пошли к Садофьеву.
Вопреки словам Эрлиха, его уже с утра не было.
Вернулись ни с чем. По дороге, едва ли не на последние есенинские деньги, с трудом раздобыли шампанского и пива.
Эрлих был уже еле живой от недосыпа — отправился домой, но сказал, что по делам. Может, и были дела.
Есенин спустился к портье и велел никого к нему не пускать.
Елизавета Устинова накрывала в его номере на стол — обедать; поинтересовалась, отчего он никого не хочет видеть.
— Кто-нибудь из Москвы явится… Не хочу.
Кого он боялся увидеть? Соню?
Но портье ведь не отличал москвичей от местных. Если бы кто-то явился, кого он ещё вчера ждал — из ленинградских, — их бы тоже не пустили. Никого, кроме Эрлиха — его указание не касалось.
Опустив голову, Есенин ходил по номеру. Жареный гусь, живой петух, жена товарища (сам Устинов на работе).
Когда тяжесть становилась невыносимой, наливал себе шампанского. Жадно, как воду, глотал.
— Серёжа, зачем ты пьёшь? — спросила Елизавета. — Раньше так не пил. Теперь всё время пьёшь.
— Ах, тётя! — Она была на два года моложе Есенина, но он называл её тётей. — Если б ты знала, как я прожил эти годы… Ску-учно мне! А выпью — и людей люблю. И себя. Жизнь — дешёвая штука. А я в ней — «божья дудка».
Ещё потом сказал:
— Трачу и не пополняю. Нечем.
К вечеру появился Ушаков.
С ним разговаривал о деревне.
Рассказал, посмеиваясь, как в последний заезд в Константиново председатель попросил его написать какую-то казённую бумагу, а он ответил: я ж не умею.
— И какой ты писатель после этого? — изумился председатель.
Пока говорил, было смешно; потом сразу почернел:
— Стихов моих никто в деревне не понимает. Они им не нужны. Неужели я совсем конченый человек?
Пришёл Устинов.
Поели гуся.
Спокойно расстались.
— Серёж, приходи, как проснёшься, — сказала Елизавета.
Ночевал один.
Ходил по комнате, сделал сотни шагов.
Петух просыпался, переступал в страхе в углу. Снова засыпал.