…Себя усопшего
В гробу я вижу.
Под аллилуйные
стенания дьячка
Я веки мёртвому себе
Спускаю ниже,
Кладя на них
Два медных пятачка…[50]
Скажут: после «Метели», следом, он написал «Весну», где смысл другой.
Какой другой?
…Гнилых нам нечего жалеть,
Да и меня жалеть не нужно,
Коль мог покорно умереть
Я в этой завирухе вьюжной…[51]
За год до смерти настойчиво пророчит себе зимнюю трагедию, словно приручая себя к мысли о ней.
…И ничто души не потревожит,
И ничто её не бросит в дрожь, —
Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжёшь. [52]
Но даже после таких строк кто-то ухитряется на честном глазу доказывать: Есенин собирался жить, собирался работать, у него были планы…
Какие планы, о чём вы?
Ах, метель такая, просто чёрт возьми!
Забивает крышу белыми гвоздьми…[53]
Гроб забивает метель. Гроб! Вот его планы.
Финал он себе прописывает практически буквальным образом:
…Ведь радость бывает редко,
Как вешняя звень поутру,
И мне — чем сгнивать на ветках —
Уж лучше сгореть на ветру. [54]
За 15 лет Есенин сочиняет целую антологию текстов о своей преждевременной, от собственных рук, смерти, о своих похоронах. В его поэтической жизни не было года, когда бы он хоть строкой о том не обмолвился. Но в конце концов вдруг появляются удивительные люди, которые зачем-то пытаются доказать, что поразительные, пронзительные стихи «До свиданья, друг мой, до свиданья…» он не сочинял.
Да здоровы ли они?
Может быть, досужий человек, прошедший самым краешком русской поэзии, думает, что подобное поведение в целом характерно для неё и там каждый второй имеет дурную привычку предсказывать собственный суицид?
Нет, не имеет.
Этой темы нет ни у Пушкина, ни у Лермонтова, ни у Тютчева, ни у Блока. Ну так они и не думали совершать последнее насилие над собой.
И у Клюева этой темы нет, и у Клычкова, и у Ширяевца не найдёшь.
Потому что их судьба такого выхода не предполагала.
Если русский поэт не собирается сводить счёты с жизнью, он об этом не треплет языком попусту.
Маяковский писал — и совершил над собой то, что обещал.
Когда Есенин сказал своему знакомому: помяни моё слово, мы с Маяковским сведём счёты с жизнью, — он, в сущности, говорил не как человек, заглянувший за край неведомого, а как читатель, знающий, что в русской поэзии слов на ветер не бросают.
Он писал это о себе и знал наверняка, что его ждёт.
Есенин не лгун.
* * *
Если с добавлением скучной прозы, то вот какой декабрьский пересчёт случился.
Сбежать некуда — нет такой страны на земле.
Жены нет.
Софья Толстая? Нет, только не она… Больше никогда. Миклашевская — не открылась, не далась; пожалеет об этом.
Бениславская? Не люблю Галю.
Райх? Нет никакой Райх.
…Простите мне…
Я знаю: вы не та —
Живёте вы
С серьёзным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен…[55]
Никакой простой и чистой девушки не предусмотрено. Откуда ей взяться?
Дети? Детей, в сущности, тоже нет.
Есть, но нет.
Георгий от Изрядновой — чужой; отца не знает совсем.
Александр от Вольпин — вырастет.
Костя вообще прижитый на стороне — так думал Есенин и распалял себя до последней стадии остервенения.
Перед смертью разглядывал карточку, где дочь и сын. Костю оторвал, смял, отбросил.
Отец висит под потолком; на полу сын — родной, кровный — лежит порванный и смятый, как чужой.
Никакого крестьянского поэтического братства нет.
Клюев — змей.
Приблудный — жулик, каких поискать. Все руки об него отбил. Как по мостовой, бьёшь по нему — а ему хоть бы что.
Был родной Ширяевец, но и тот ушёл.
Про Ганина лучше вообще не вспоминать.
Имажинизма тем более нет — умер, и говорить о нём незачем.
А так верил когда-то, так верил!
Шершеневич — как на другой планете живёт; нет Шершеневича.
Якулов есть… ну, он и без Есенина проживёт, у художников свои радости.
Конёнков ведь тоже где-то есть — на другой стороне земли.