Когда Клюеву сообщили страшную весть, он, не вздрогнув, ответил: «Этого и нужно было ждать».
Когда о смерти мужа сообщили Софье Толстой, она, пишут бывшие рядом, «страшно закричала».
Потом взяла себя в руки и стала тут же собираться в Ленинград.
Наседкин отправил в Константиново две, с небольшим интервалом во времени, телеграммы. Первую — что Сергей «болен». Во второй — почти правду: «С Сергеем несчастье выезжайте Москвы немедленно».
Сёстры вспомнят, что мать их долго будила в то утро, а они никак не хотели просыпаться, потому что день обещал только ужас, ужас и ужас.
Из московских литераторов одними из первых узнали обо всём Воронский и Леонид Леонов.
Когда Леонову звонили и переспрашивали, правда ли это, он коротко отвечал, что Есенин «удавился». Использовал именно это жестокое и физиологичное слово, в леоновском стиле.
30 декабря с шести вечера в течение двух с половиной часов в помещении Ленинградского отделения Всероссийского союза писателей проходила гражданская панихида по Есенину.
Пришли Илья Ионов, Василий Каменский, имажинист Семён Полоцкий, поэтесса Елизавета Полонская, ленинградские писатели Вячеслав Шишков, Константин Федин и Михаил Козаков, филолог Борис Эйхенбаум.
К тому времени приехали из Москвы и тоже были на панихиде Грузинов, Наседкин и Приблудный.
С ними — Толстая.
В углу сидел Николай Тихонов и смотрел перед собой невидящими глазами.
Подошедшего к нему за комментарием журналиста Тихонов молча оттолкнул.
Из воспоминаний литератора Павла Лукницкого: «…Около 7 часов явился скульптор (Золотаревский) со своими мастерами. Гроб перенесли во вторую комнату. Поставили на стол. Публику попросили остаться… Низенький, коренастый, безволосый мастер, в переднике, засучил рукава и занялся своим делом. Улыбался очень весело и болтал со своим помощником. Беззастенчиво потыкал пальцем в лицо — примериваясь к нему… Когда энергичным движением руки мастер бросил на лицо Есенина мягкую расползающуюся массу гипса — Софья Андреевна заплакала…»
О том же Николай Тихонов: «…все стали смотреть куда-то в сторону. Казалось, что так и останется серый бугор вместо прекрасных черт человеческого лица. В комнате стояла тишина, будто в ней никого не было».
После снятия гипсовой маски гроб вернули в большую комнату.
Там были Эрлих и Клюев.
Многие заметили и запомнили, как мучительно переживал Эрлих. Он стоял отдельно от всех у стены. Подошёл, только когда его позвали: было решено сфотографировать гроб и самых близких возле.
Фотограф вдруг сказал, что служил вместе с Есениным в армии и они приятельствовали.
Когда Клюев стоял у гроба, по щекам его непрестанно текли слёзы.
Прощаясь, долго что-то шептал Есенину, а потом спрятал ему на груди, под пиджаком, образок.
Толстая больше не плакала. Смотрела спокойно. Цена этому спокойствию известна не нам.
Народу было много больше, чем помещение могло вместить. Подолгу ждали очереди, чтобы зайти.
Выносили гроб Браун, Тихонов, Садофьев, Ионов, Каменский.
Толстая с несколькими близкими товарищами Есенина приняла решение хоронить его в Москве.
Гроб пронесли по Фонтанке, по Невскому — к железнодорожному вокзалу (тогда он назывался Октябрьским).
Провожали Есенина более пятисот человек.
К поезду был прицеплен специальный товарный вагон.
Над гробом совершенно ненужные речи произнесли Ионов и Садофьев, а актриса Эльга Каминская прочла стихи из «Москвы кабацкой» — про бандитов и проституток.
Пока это безобразие творилось, Софья Толстая отошла и ждала поодаль.
Вагон был грязный. Гроб прибили к полу, чтобы не катался туда-сюда.
* * *
Советское правительство приняло решение хоронить Есенина за государственный счёт.
На похороны выделили две тысячи рублей.
Поезд в Москву прибыл 30 декабря в три часа дня.
Гроб встречали: мать, сёстры, Зинаида Райх — временами будто бы теряющая от горя рассудок, Всеволод Мейерхольд, Пётр Орешин, Вадим Шершеневич, писатели Исаак Бабель, Всеволод Иванов, Иван Касаткин, Борис Пильняк, Андрей Соболь; ещё всякий другой народ — много.
В том же поезде приехали Толстая, Наседкин, Ионов, Садофьев.
Водрузили гроб на катафалк и пошли к Дому печати на Никитском бульваре.
За гробом шли сначала более трёх тысяч человек, а пришли уже все пять.
Выяснилось, что любовь к нему — огромна.
Шершеневич: «…около моста с катафалком поравнялся какой-то бродяга, вышедший из ночлежного дома, и спросил, кого везут».