Заметьте, что «ноябрь» — «скрывался и скрывается», то есть Есенин не от революции отказывается, а от того, что с ней сталось.
В марте того же 1923-го в Берлине Есенин, как мы помним, сказал Роману Гулю, что не хочет в Россию, где правит Лейба Бронштейн. В том же разговоре он, находясь в состоянии крайнего алкогольного опьянения, говорит, что не любит сына Костю, потому что тот «жид».
Высказывание Есенина про Лейбу Бронштейна воспроизведено уже в дюжине книг, но надо всё-таки уточнять контекст — он, кажется, имеет значение.
Подходя к вопросу с чуть более серьёзной долей ответственности, следует сказать: Есенин искал прежде всего крестьянской революции (и христианской, что, впрочем, для него было неразделимо). Но крестьянской при ближайшем рассмотрении она оказалась менее всего.
Особенно это было заметно в развитии социальных событий.
Количество вступивших в партию крестьян «от сохи» росло примерно на три (или чуть более) процента в год; зато количество служащих, получавших партбилеты, — на все тридцать, обгоняя крестьян в десять раз. В компартию шли, в числе прочих, сотрудники управленческого аппарата царской России, бывшие члены других партий, в том числе боровшихся с большевиками.
Отсюда есенинское бешенство в письме Кусикову: что происходит? А мы? Почему мы на обочине?
Большевики и сами понимали, что с партийным строительством непорядок. Но у них не хватало специалистов, а необразованный мужик пока ещё не мог управлять страной.
Есенинские религиозные поэмы поистине прекрасны. Но как управлять такой махиной, если девять десятых населения не умеют читать чертежи, да что там — грамоте толком не обучены?
Когда вскоре начнётся миллионный призыв в большевистскую партию, 900 тысяч новых партийцев составят рабочие, а 100 тысяч — все остальные, среди которых затерялись корявые мужики с их бедами и надеждами.
Куда тут Есенину с его кобылой!
Никакой конкретики по этому поводу Есенин наверняка не знал — но ему и не надо было: всё и без того было очевидно.
Разочарование Есенина если не в большевизме как таковом, то во многих его чертах и вывихах с конца 1919 года до середины 1923-го было зримым, болезненным; но об этом советская филология умолчала.
Однако в последующих изысканиях реального Есенина просто вывернули наизнанку.
* * *
За нехваткой доводов и текстов в ход идёт «Пугачёв».
В этом случае снова включается весьма поверхностная конспирология.
У Есенина в его драматической поэме столица — Москва, в то время как в действительности при Екатерине Великой столицей был Санкт-Петербург.
Делается вывод: значит, своей поэмой Есенин намекает на новейшие времена. И описанный там бунт — это не война казачества, кочевых племён и русского простонародья против монархии, а прямая отсылка к тамбовскому антибольшевистскому восстанию.
Минуточку! Поэму «Пугачёв» Есенин начал, когда никакого восстания ещё не было.
Это во-первых.
Во-вторых, утверждать, что восстание его потрясло, значит снова допустить ничем не подтверждённое предположение.
Между прочим, когда Есенин два с лишним года подряд сочинял свои революционные поэмы, шла Гражданская война, подавлялись восстание за восстанием — и ничего, писал себе про небесного барабанщика.
Как мы помним, «Пугачёв» — в первую очередь поэма про Пугачёва, во вторую — про самого Есенина и, наконец, отчасти про Махно, который, надо сказать, был не только анархистом, но ещё и социалистом. Реальный исторический Махно по большей части воевал за красных и лишь периодически, временно расходясь с большевиками не по идеологическим и ключевым, а по тактическим вопросам, выступал исключительно сам по себе. А вот за белую правду Махно не воевал категорически.
Однако есениноведение новейших времён доходит до степеней уже комических, предлагая в качестве прообраза Пугачёва… Колчака.
Для Есенина Колчак был объективным злом; всякие симпатии к нему исключались априори.
И никакие разочарования Есенина в итогах Октября не могли его склонить к поддержке ни либерально-буржуазной идеи, ни монархической.
Любые измышления на тему «Есенин-монархист» и «Есенин-белогвардеец» могут проходить только по разряду исторических анекдотов.
Есенин был любимцем Кирова и Фрунзе, а не Врангеля и Шкуро.
Победа Белой армии означала для него только один финал: его или торжественно повесили бы на Красной площади вместе с коммунистом Клюевым или, не очень задумываясь, пристрелили бы вместе с Мариенгофом, поставив к стенке на углу Богословского.