Рассказывает важно о Будённом,
О том, как красные отбили Перекоп.
«Уж мы его — и этак, и раз-этак, —
Буржуя энтого… которого… в Крыму…»
И клёны морщатся ушами длинных веток,
И бабы охают в немую полутьму…
В «сонном лике» косноязычного красноармейца, прямо скажем, просматривается признак некоторой недоразвитости.
О своём мнимом дезертирстве в Первую мировую Есенин писал неоднократно и с гордостью: и в поэтическом изложении («Анна Снегина»), и в автобиографиях.
С Гражданской было уже сложнее.
В какой-то момент у Есенина прорывается:
…Я тем завидую,
Кто жизнь провёл в бою,
Кто защищал великую идею.
А я, сгубивший молодость свою,
Воспоминаний даже не имею…[78]
Неожиданный поворот!
«Завидую», значит?
О том же — в «Письме к женщине» (1924):
…Я стал не тем,
Кем был тогда.
Не мучил бы я вас,
Как это было раньше.
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ламанша…
Но так ли удивителен этот поворот?
Давайте ещё раз бесстрастно посмотрим на созданное им.
«Песнь о великом походе» (1924) — безусловно героический эпос, но с выходом в пахнущее человеком, частное, тёплое.
Ротный перед боем просит передать его сапоги жене — он, как у Есенина водится, не надеется выжить.
Но случается сражение — и что?
…Удивлённый тем,
Что остался цел,
Молча ротный наш
Сапоги надел.
И сказал: «Жене
Сапоги не враз.
Я их сам теперь
Износить горазд»…
Смерть побеждена и преодолена.
Оказывается, бывает и так.
Ленин (цитируем отрывок из неоконченной поэмы «Гуляй-поле») умер, но пришли его наследники:
…Ещё суровей и угрюмей
Они творят его дела…
В этих строчках часто (и не без оснований) видят точный портрет большевиков — не просто суровых, но угрюмых, злых, творящих (а не свершающих) дела.
Однако здесь слышится и другой подтекст: если идти смерти наперекор, то только сурово, бесстрастно, победительно — по-другому нельзя. Иначе всё закончится, как у Евпатия, Марфы, Уса, отца Мартына, бакинских комиссаров. Как закончилось у главных для Есенина, так трогавших его исторических персонажей: Разина, Пугачёва и Махно.
Но напоследок, ещё раз перечитав три этих имени, стоит всё-таки понять: будучи по сути своей миротворцем и гуманистом, Есенин вместе с тем, как мы видим, неизбежно апеллировал к фигурам внегуманистического толка, признавая именно за ними правду национального характера.
Если в этом таится противоречие — пусть так и будет.
Но, кажется, противоречия нет.
Есенин просто смотрел на мир открытыми глазами. Хочется, чтобы все были яблоками в саду. Но всё остаётся так, как есть.
* * *
Не менее любопытны этнические вопросы в контексте жизни и поэзии Есенина.
То, что он гордился своей русской кровью и почитал её за дар — очевидно.
Дальше начинаются некоторые сложности.
О есенинском антисемитизме ещё при его жизни начали сочинять анекдоты.
Один из них даже был опубликован в нью-йоркском «Грин джорнал» («The Green Journal»).
«Есенина встречают на трамвайной остановке.
— Что поделываете, Есенин?
— Трамвай подъевреиваю.
— В смысле? Поджидаете?
— Э, нет, брат, меня на этот раз не поймаешь!»
Сам он на свою неоднозначную славу реагировал с усталой гримасой, раз за разом повторяя:
— Ну какой я антисемит? У меня жёны еврейки и дети от них.
По факту жёны Есенина, официальные и гражданские, были: русская, немка, еврейка, еврейка, грузинская француженка, ирландка, русская.
Это Есенин сказал: «По-видимому, евреи самые лучшие ценители искусства, потому ведь и в России, кроме еврейских дев, никто нас не читал».
И здесь начинается крутой замес, где концы и начала теряются.
Показательная история. 31 октября 1925 года умер нарком по военным и морским делам СССР Михаил Фрунзе.
Весть о его смерти Есенина обескуражила.
Конечно, всё это наложилось на его собственные предсмертные ощущения — и тем не менее…
Вдвоём с Воронским они пошли прощаться с Фрунзе.
На следующий день Есенина, пьяного, видели в Госиздате, где он кричал:
— Это Фрунзе дал мне пальто, когда меня обокрали на Кавказе! Это он велел дать. А теперь умер! Жалко, жалко мне его!
И тут же:
— А на место его теперь назначат ж-жи-да!.. Да!
До 1925 года «место» Фрунзе — глава Реввоенсовета. До Фрунзе этот пост занимал, как мы помним, Троцкий.
Одновременно Есенин признаётся Эрлиху: