Потому что большинство из тех, кто вблизи, — ласковые друзья и преданные женщины.
По количеству времени, проведённого вместе, под одной крышей (не считая матери, отца, сестёр, деда, бабок и за исключением периода обучения в Спас-Клепиках), первая пятёрка в жизни Есенина выглядит так: Мариенгоф, Дункан, Клюев, Райх, Бениславская.
Говорит это о чём-то?
Наверное, о чём-то да говорит.
Например, о том, что среди всех перечисленных русский по крови только Клюев.
Даже после ссоры с Мариенгофом Есенин ни в одном из сборников не снимал посвящений ему. В последние годы выходят подряд «Берёзовый ситец», «О России и революции», «Избранные стихи» — и в каждом посвящения Мариенгофу.
Были ли у него другие посвящения в этих книжках?
Да, ещё два: Лидии Кашиной посвящено стихотворение «Берёзка», Клюеву — стихотворение «Теперь любовь моя не та…» — о том, как Клюев, подобно мельнице, никогда не сможет взлететь.
То есть, по сути, в избранном Есенина только два — два! — посвящения: первой его любви и главному другу.
И с этим тоже ничего не поделаешь.
Из всей этой смутной истории отношений Есенина и отдельных его оппонентов если и просматривается какой-то вывод, то, рискнём предположить, простой: он, безусловно, далеко не всегда был прав, но и не он, как говорится, первый начал.
* * *
Если же рассматривать тему шире, то Есенин, безусловно, был интернационалист.
Не только потому, что обожал своих грузинских, абхазских и азербайджанских товарищей и счастлив был, что такие разные и удивительные народы живут одной семьёй.
О Кавказе Есенин сочинил несколько замечательных вещей, где в числе прочего сказал:
…Я — северный ваш друг
И брат!
Поэты — все единой крови.
И сам я тоже азиат
В поступках, в помыслах
И слове…[79]
У Тициана Табидзе в стихах, написанных после смерти Есенина, — повторение той же мысли:
…Веру в родство наше вспомнить посмею:
Монгольская кровь у обоих у нас…[80]
Это сам Есенин, вспоминал Табидзе, немного в шутку, а более всерьёз настаивал на том, что они оба несут в себе монгольское наследие.
Есенин последовательно подчёркивал азиатскую составляющую Руси и России.
В известном смысле перед нами позиция, предвещающая евразийство.
Но эта позиция не прижитая, а опять же врождённая: Есенин вошёл с ней в литературу, вослед за «русью» неизбежно вспоминая «любимую мордву» и столь же любимую «чудь».
Создаётся впечатление, что имена народов, живущих вместе с русскими и составляющих нашу политическую нацию, Есенин повторял с удовольствием, словно бы удивляясь и радуясь:
…В том зове калмык и татарин
Почуют свой чаемый град,
И чёрное небо хвостами,
Хвостами коров вспламенят…[81]
Или годом ранее:
…Размахнулось поле русских пашен,
То трава, то снег.
Всё равно, литвин я иль Чувашии,
Крест мой, как у всех…[82]
Под крестом здесь надо понимать не нательный крестик, а судьбу.
Общую судьбу.
* * *
Не менее сложная и порой болезненная тема — Есенин и Церковь, Есенин и христианство.
Тема неприятия официальной Церкви как института вовсе не является приметой Есенина «советского», но заявлена несколько ранее.
Достаточно взглянуть на поразительные есенинские стихи 1916 года «Закружилась пряжа снежистого льна…»:
Пойте и рыдайте, ветры, на тропу,
Нечем нам на помин заплатить попу.
Слушай моё сердце, бедный человек,
Нам за гробом грусти не слыхать вовек.
Как помрём — без пенья, под ветряный звон
Понесут нас в церковь на мирской канон.
Некому поплакать, некому кадить,
Есть ли им охота даром приходить…
Когда в 1919-м, в пору имажинистских хулиганств, Есенин со товарищи отправился расписывать стены Страстного монастыря, это было вовсе не предательство по отношению к целому циклу христианских поэм, созданных в минувшие два года, а личный, давний, хотя и не без влияния Клюева сложившийся скепсис по отношению к Церкви «казённой».
Оказавшись в 1922 году за границей и узнав об аресте патриарха Тихона и начавшейся экспроприации церковных ценностей, Есенин отреагировал, по иным меркам, почти кощунственно: и публично, в разговорах, и письменно объявлял: «Очень не люблю патриарха Тихона и жалею, что активно не мог принять участие в отобрании церковных ценностей».