(Клюев, напомним, принимал.)
Объяснения и этой есенинской позиции имеются.
Только в 1917–1918 годах Поместным собором и патриархом Тихоном было обнародовано 16 антисоветских посланий.
Зададимся вопросом: на чьей стороне был тогда Есенин — патриарха или советской власти? Ответ очевиден. Его раздражение церковными иерархами родилось не вчера.
В период пребывания Есенина за границей в Советской России случился неурожай и начался голод. Власть обратилась к Русской православной церкви с просьбой сдать государству предметы из золота, серебра и драгоценных камней, необходимые для закупки продовольствия за рубежом. Патриарх Тихон отказался, назвав саму просьбу святотатством.
Когда ясен контекст, позиция Есенина становится если и не простительной, то как минимум объяснимой.
Свой контекст и у злых строк «маленькой поэмы» «Русь бесприютная» (1924):
…Ирония судьбы!
Мы все остро́щены.
Над старым твёрдо
Вставлен крепкий кол.
Но всё ж у нас
Монашеские общины
С «аминем» ставят
Каждый протокол.
И говорят,
Забыв о днях опасных:
«Уж как мы их…
Не в пух, а прямо в прах…
Пятнадцать штук
Я сам зарезал красных,
Да столько ж каждый,
Всякий наш монах».
Россия-мать!
Прости меня,
Прости!
Но эту дикость, подлую и злую,
Я на своём недлительном пути
Не приголублю
И не поцелую…
Позже этот контекст забылся, но в 1924 году ни для кого не была секретом массовая поддержка духовенством Белого движения, имевшая вполне понятные причины. Тем не менее Есенин был в другом лагере. И там, где был Есенин, отлично знали, что многие монастыри служили пристанищами белогвардейцам, у Колчака воевали сформированные при помощи духовенства «Полк Иисуса», «Полк Богородицы», «Полк Ильи Пророка», а под Царицыном — «Полк Христа Спасителя», состоявший исключительно из лиц духовного звания.
Есенин выступал не столько против Церкви и уж точно не против православия, но против того, что Христа несут на знамёнах те, кто, по мнению поэта, права на это не имел.
Он себя — себя! — видел пророком правды Христовой.
* * *
По количеству наименований (но не по объёму) Есенин имажинистский, Есенин лирический, обращённый к женщине, и даже, наконец, Есенин советский проигрывает Есенину — христианскому поэту.
Он — автор внушительного религиозного наследия: по меньшей мере сорока пяти стихотворений и «маленьких поэм» (даже исключая несколько революционных поэм 1917–1918 годов — безусловно религиозных, но вместе с тем выходящих слишком далеко за пределы канона).
Странно, что до сих пор нет отдельного издания христианской лирики Есенина.
Сочинителей, внёсших такой огромный вклад в христианскую поэзию, в русской литературе — по пальцам сосчитать. А сочинителей уровня Есенина — и того меньше.
В 1924 году, готовя первый том собрания сочинений, Есенин перечитал написанное им и сам удивился, что он — религиозный поэт.
Пришлось в предисловии объясняться: «Отрицать я в себе этого этапа не могу так же, как и всё человечество не может смыть периоды двух тысяч лет христианской культуры…» Он предлагал воспринимать свои религиозные стихи как «сказочные» — и, конечно, лукавил.
Самое замечательное, что даже критика отлично это понимала.
И советская, и эмигрантская.
Поэт и журналист протоиерей Александр Туринцев в статье «Поэзия современной России», опубликованной в Праге в журнале «Своими путями» (№ 6–7 за 1925 год) писал: «Нет, сколько бы ни извинялся Есенин… за „самый щекотливый этап“ свой — религиозность, сколько бы ни просил читателя „относиться ко всем моим Исусам, Божьим Матерям и Миколам как к сказочному в поэзии“, для нас ясно: весь религиозный строй души его к куцему позитивизму сведён быть не может… По-прежнему взыскует он нездешних „неведомых пределов“. Неизменна его религиозная устремлённость, порыв к Божеству, меняется лишь внутреннее освещение…»
На свой лад ему вторил оголтелый советский критик Георгий Покровский в книге «Есенин — есенинщина — религия» (М.: Атеист, 1926): «…религиозные настроения красной (вернее, чёрной) нитью проходят через всё его творчество. Распустившись махровым цветком в питательной среде петербургского мистицизма, они видоизменяются применительно к условиям революционного момента, загоняются внутрь, приглушаются в период бурной реакции хулиганского периода и оживают в туманной, мистической форме последнего, упадочного периода. Проделать такую эволюцию и сохраниться в условиях революционной ломки, когда очень и очень многие переоценили свои былые ценности и, в частности, религиозные, они могли только в том случае, если они были не привходящие, не наносные, а глубоко коренились во всей его психике, вскормленной древней народной религиозностью…»