Пойду в скуфье смиренным иноком
Иль белобрысым босяком
Туда, где льётся по равнинам
Берёзовое молоко…[90]
…Не за песни весны над равниною
Дорога мне зелёная ширь —
Полюбил я тоской журавлиною
На высокой горе монастырь…[91]
Все три фрагмента объединяет одно: растворённость монастырского, богомольного труда в природе. Везде монастырь соседствует с ширью, равнинами, полем — он и сам будто часть природы. И даже стремление к нему — «журавлиное».
Но в том же 1916-м, зимой, Есенин вдруг — в самый разгар бесконечной уже войны — пророчествует о скорых переменах:
…Встань, пришло исцеленье,
Навестил тебя Спас.
Лебединое пенье
Нежит радугу глаз.
Дня закатного жертва
Искупила весь грех.
Новой свежестью ветра
Пахнет зреющий снег…[92]
Что же? Что случится?
Предчувствия его — почти музыкальные. Приходят к человеку в состоянии полузабытья — и звучат:
Колокольчик среброзвонный,
Ты поёшь? Иль сердцу снится?
Свет от розовой иконы
На златых моих ресницах.
Пусть не тот я нежный отрок
В голубином крыльев плеске,
Сон мой радостен и кроток
О нездешнем перелеске…[93]
И вновь — русский перелесок как синоним рая. Казалось бы, написавший эти стихи уже много согрешил в сознании своём («не тот я нежный отрок»), а кроток только во сне; но что-то, звучащее не отсюда, обещает иную радость.
И — радость грянула.
Тучи с ожерёба
Ржут, как сто кобыл,
Плещет надо мною
Пламя красных крыл.
Небо словно вымя,
Звёзды как сосцы.
Пухнет Божье имя
В животе овцы.
Верю: завтра рано,
Чуть забрезжит свет,
Новый над туманом
Вспыхнет Назарет…[94]
Одному своему товарищу Есенин как-то признался: «Школу я кончал церковно-приходскую, и там нас Библией, как кашей, кормили. И какая прекрасная книжица, если её глазами поэта прочесть! Было мне лет 12, и я всё думал: вот бы стать пророком и говорить такие слова, чтобы… за душу брало. Я из Исайи целые страницы наизусть знал…»
…И мыслил и читал я
По Библии ветров,
И пас со мной Исайя
Моих златых коров. [95]
Книга пророка Исаии воистину поэтична и яростна — это один из самых жёстких в обличениях пророков. Но Есенин верил, что даже с ним он в состоянии был бы найти общий пророческий язык — по одному же лужку гуляем.
Цикл религиозных поэм о революции выказывает безусловную осведомлённость Есенина в молебных песнопениях, в жанрах гимнографической поэзии — таких как тропарь, канон, псалом, акафист.
Происходящее он воспринял как Божественное откровение.
…О, я верю — знать, за муки
Над пропащим мужиком
Кто-то ласковые руки
Проливает молоком. [96]
Есенин пророчествовал и верил. Кажется, его пытались остановить.
Он сам рассказывал в стихах:
Отвори мне, страж заоблачный,
Голубые двери дня.
Белый ангел этой полночью
Моего увёл коня…[97]
Пророку Сергею был нужен конь, чтобы участвовать в переустройстве мира, чтобы вывести Землю на колею иную. Страж заоблачный коня спрятал — хотел уберечь от жесточайших разочарований.
«Нет, отдай».
«Ну на».
Теперь кое-кто может сказать, что Есенин был запутан нечистым, а пророчества его обернулись кошмаром.
С коня упал, голову разбил… Оглянулся — а вокруг цирк, все хохочут.
Так было? Нет?
Рискнём ответить: мы слишком малый срок прошли, чтобы быть столь уверенными.
Есенинская правота на новом повороте земной оси может высветиться и засиять.
Ничего не потеряно.
Другое дело, что златовласый юноша двадцати двух лет взял на себя груз неподъёмный.
За такую вовлечённость и чистоту неизбежно приходится платить.
Отворили ему не голубые двери дня, а жилы голубые на руке.
* * *
В том же 1917-м — когда ветры сияли и льды трещали, когда сердце колотилось и глаза были распахнуты, — откуда-то, подспудная, вновь явилась та же тема, о которой вроде бы всё высказал ранее:
Свищет ветер под крутым забором,
Прячется в траву.
Знаю я, что пьяницей и вором
Век свой доживу.
……………………….
Верю я, как ликам чудотворным,
В мой потайный час
Он придёт бродягой подзаборным,