Никитин: «У женщин, у мужчин расширились очи, именно очи, а не глаза. В окружавшей нас теперь уже большой толпе я увидел горько всхлипывающую девушку в рваном платье. Да что она… Плакали и бородачи… Никто уже не валялся равнодушно на нарах. В ночлежке словно стало светлее. Словно развеялся смрад нищеты…»
Будто не мемуары читаешь, а житие.
Конечно, он хотел проверить воздействие своих стихов на здешнюю публику. Но дело всё равно не в них.
А в чём?
Да во всё той же его теме — боязни пропустить Христа.
…Он придёт бродягой подзаборным
Нерушимый Спас…
Может, Он пришёл уже?
Надо же дать ему ту самую краюху хлеба, о которой писал в давнишних стихах. Плитку шоколада, папиросу…
Надо же, собираясь в край иной, показаться ему!
Чтобы он всё понял, чтобы не осердился ни за что.
Один есенинский — не первого круга и даже не второго — знакомый вспоминает, как Сергей, уже знаменитый поэт, оказался у него в подмосковных Люберцах.
Увидел его мать — у неё ноги отказали, она лежачая.
Знакомого и застолье Есенин забросил: обнял, расцеловал старушку, проговорил с ней весь вечер.
На следующий день договорился — о себе никогда толком договориться не мог! — чтобы её положили в лучшую больницу.
Это всё — из того же ряда, что хождения к беспризорникам на Кавказе и в московские ночлежные дома…
Валентин Катаев о Есенине: «Он верил в загробную жизнь».
За месяц до смерти Есенин бросился к сестре Шуре:
— Ты умеешь молиться? Давай вместе помолимся, прошу!
Шура напугалась — но встала с ним рядом на колени.
Есенин стоял и просил:
— Господи, прости. Господи, избави. Видишь, как я страдаю.
Потом умер.
И Василий Князев — неуёмный атеист, правоверный пролетарский поэт, работавший в поезде Троцкого агитатором и пропагандистом, написавший множество задорных стихов о православном мракобесии, — всю ночь, без всякой на то необходимости, сидел возле тела Есенина.
Всю ночь!
В покойницкой!
Как возле кого он сидел?
Как возле кого?..
Когда мёртвого Есенина одели и подготовили для прощания, неизвестный служитель покойницкой принёс иконку и вложил в руки Есенина.
Отчего-то кажется, что он вообще там не работал, этот служитель.
Что он работал в другом месте.
* * *
И ещё из есенинских предсказаний:
…Дай ты мне зарю на дровни,
Ветку вербы на узду.
Может быть, к вратам Господним
Сам себя я приведу.[104]
Сам себя и привёл — по серебристой декабрьской дороге.
Где-то есть такая реальность, такая встреча, где мать рада, отец рад, сёстры рады.
Где Александр Никитич и Татьяна Фёдоровна наконец любят друг друга.
Где хмельных и весёлых друзей не бьют и не судят.
И стихи их поют, помнят.
Где Николай и Анатолий друг другу руки подают.
Где одному приблудному поэту не надо больше ничего ни у кого втайне брать, потому что у него и так всё есть. Где другому поэту, носящему волчье имя, не вменяют в вину страшных злодеяний.
Где маловеры уверовали и были прощены.
Где все удивлены, все улыбаются.
Где расстилается Родина вокруг, которой он оказался не пасынок, а самый ненаглядный сын.
И Родина спокойно и ласково говорит: ты ребёнок мой, ты похож на меня.
И все дети похожи на тебя, говорят ему Аня, Зина, Надя.
Не надо больше карточки рвать.
И всё будет хорошо.
Или нет.
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Александр Никитич и Татьяна Фёдоровна Есенины — родители поэта. 1905 г.
Дом Есениных, в котором родился Сергей. Константиново. 1900 г. (Сгорел в 1910 году)
Сергей Есенин с отцом (слева) и дядей Иваном Никитичем Есениным. 1912 г.
Фёдор Андреевич и Наталья Евтихиевна Титовы, дед и бабушка Сергея по материнской линии. Константиново. 1900-е гг.
Храм в честь Казанской иконы Божией Матери в Константинове. Конец 1920-х гг.
Отец Иоанн Смирнов. Рязань. 1900-е гг. Фото В. Срывкина
С. Есенин (отмечен стрелкой) среди учеников второклассной Спас-Клепиковской учительской школы. Около 1910 г.
Григорий Панфилов и Сергей Есенин. Фрагмент групповой фотографии выпускного класса Спас-Клепиковской учительской школы. 1911 г.