Какие-то вещи взрослому мастеру Есенину могли показаться неидеальными. Но если считать, что их сочинял пятнадцатилетний парень, они воспринимаются уже совсем иначе.
Стихи про Танюшу между тем замечательны — вне зависимости от того, в каком возрасте Есенин их написал. Впервые они были опубликованы в 1915 году, примерно тогда же он их и сочинил — в 19 лет.
В стихотворении чувствуется не стилизованное, а природное крестьянское начало. Никто из модернистов той поры и близко не достигал подобной ясности и чистоты.
Есть у этого стихотворения особая, психологического толка подоплёка.
Итак, Таня, согласно сюжету стихотворения, первая красавица на селе. У неё есть ухажёр, кучерявый, синеглазый — почти как Александр Никитич. Однако тоскует Таня не по нему — она влюблена в другого.
Между тем кучерявый и синеглазый, согласно сюжету, тоже от Танюши загулял.
Он сообщает Тане про свою любовь на стороне. Она ему в ответ:
…«Ой ты, парень синеглазый, не в обиду я скажу,
Я пришла тебе сказаться: за другого выхожу»…
Вроде бы и он виноват, и она виновата — разошлись бы себе, и до свидания.
Но деревенские повадки иные:
…Не кукушки загрустили — плачет Танина родня,
На виске у Тани рана от лихого кистеня…
Убил кучерявый свою Таню, которую и так собирался бросить.
Слышится в этих стихах тень детской травмы.
Хотел бы взрослеющий поэт оградить мать от невольных сравнений — написал бы, к примеру, «хороша была Катюша»: разницы никакой.
Нет — Танюша.
Стихотворение словно выказывает однажды возникшее жуткое чувство: хоть бы вы с отцом поубивали друг друга, чем так жить.
…А он её «даже не побил». Будто и не мужик вовсе.
Она же — живёт по чужим домам и кормит грудью прижитое дитя…
В собрании сочинений, которое Есенин готовил к изданию перед самой смертью, стихи эти уже на третьей страничке идут. Они как бы открывают его судьбу — и поэтическую, и человеческую, — подавая тайный знак об изначальной его надломленности.
Устроилась в рязанский детдом на должность кормилицы: кормила и своего маленького Сашу, и ещё одного ребёнка — сироту.
Сергей остался у Титовых — там и рос, тоже в сиротском самоощущении.
Бабушка молится и ходит по монастырям, дед молится и читает внуку Библию: но отчего, если Бог милостив, он, Серёжа Есенин, один?
Из автобиографии, написанной Есениным 14 мая 1922 года: «По воскресеньям меня всегда посылали к обедне и, чтобы проверить, что я был за обедней, давали 4 копейки: две копейки за просфору и две за выемку частей священнику. Я покупал просфору и вместо священника делал на ней перочинным ножом три знака, а на другие две копейки шёл на кладбище играть с ребятами в свинчатку».
В автобиографии 1923 года рассказывает ту же историю, находя её, видимо, показательной и важной, и даже даёт новый финал: «Один раз дед догадался. Был скандал. Я убежал в другое село к тётке и не показывался до той поры, пока не простили».
Про побег в другое село, скорее всего, придумал, в духе Оливера Твиста: ни о какой такой тётке мы не знаем, и больше о ней нигде не упоминается, тем более что у матери были только братья, а у отца все младшие сёстры умерли; была одна старшая, Параскева, но Сергей её, вероятно, никогда и не видел — она вышла замуж и оставила родительский дом ещё до его рождения.
В любом случае, если в своих, всегда коротких, на полторы странички, автобиографиях Есенин считает нужным упоминать про своё детское хулиганство, значит, за этим что-то кроется.
В мемуарных источниках можно найти и другие схожие примеры малолетнего бунтарства.
Знакомая детских лет Есенина Елена Воробьёва вспоминает о событиях примерно 1904 года: «…Собрались в Радовицкий монастырь. Предводительствовала монашка Ольга Никитина… прошли луга, лес прошли и Сельцы уже прошли, и он тут вернулся. Говорит, не пойду Богу молиться…»
И ещё, о той же поре: «Однажды в летний ветреный день пришла нам в голову мысль позабавиться запуском бумажного змея, но из чего делать — вот загвоздка, газет в те времена в деревне никто не читал и никакой другой бумаги под рукой не оказалось… И вдруг неожиданно для меня Серёга ударил себя в лоб кулаком и сказал: „Нашёл выход“. У него в избе под образами приклеена святая картина Страшного суда. „Я её сдеру и склеем змея“».
Так и сделали.
Дед Титов за это Сергея до багровых шрамов отхлестал плёткой, а когда бабка Наталья бросилась заступаться за внука — попало и ей. Серёжа орал при этом как резаный.