— Я поражаюсь, как вы спокойно об этом говорите, — Есенин положил недоеденный кусок хлеба соседу на подушку.
— Это ваша доля, — сказал офицер, возвращая хлеб Есенину. — Я свою съел. А что до спокойствия… Я боевой офицер и с врагами тоже не церемонился!
Есенин помолчал и неожиданно спросил:
— Почему вы со мной так откровенны?
Офицер будто ждал этого вопроса и заговорил торопливо, точно актер заученную роль:
— Терять мне нечего. Я во всем сознался… Был членом контрреволюционной организации. Не сегодня-завтра меня выведут «погулять» под шум мотора. И потом — вы Есенин! С поэзией вашей знаком и про вас много слышал. Такие люди не могут быть с двойным дном. Ваши стихи — боль за Россию.
Дар поэта — ласкать и карябать, Роковая на нем печать. Розу белую с черною жабой Я хотел на земле повенчать.— Вот она, суть творящегося! — продолжал он с пафосом. — Ты гениально все зашифровал! Роза белая — это белая Россия, Белое движение, армия. А черная жаба — это жиды! Ведь так. Есенин? Россию с жидами ты мечтал повенчать на Земле?
— Нет, — крикнул ошарашенный таким напором Есенин. — Я совсем не про это писал! Вообще про нее дурное, и темное, и чистое. Светлое в человеке — вообще! Это символы! Образы! С чего вы Белую армию приплели!
— Да не бойся, Сергей! Одни мы. Видно, Господь мне тебя послал, — снова перекрестился офицер. — Я передам тебе кое-что… Записочку. Я уж отсюда не выйду. А тебя выпустят. Иначе бы не лечили. Обыскивать тебя больше не будут, это точно! Передашь нашим!
— Кому нашим?
— Кусикову, — ответил офицер, гипнотизируя Есенина взглядом, как змея.
— Какому Кусикову? Их двое! — выдержал его взгляд Есенин.
— Старшему, как его? Ну, ты знаешь.
— Сандро? — спросил Есенин.
— Да! Сандро! — обрадовался офицер. — Ему передашь, а он уж знает, куда дальше.
— Я не знал, что Сандро из ваших, — прищурился Есенин.
— Что ты! Он служил в деникинской армии со мной в черкесском полку. В бою краснопузиками был ранен в руку. Он, как и я, ненавидит Советскую власть и коммунистов тоже. Мы хотели с ним бежать к Врангелю…
«А ведь ты не офицер, батенька, а провокатор! Подсадили тебя. Ты — «черный человек»!» — подумал про себя Есенин.
— А тебя-то как зовут? — перебил Есенин.
— Разве я не представился? — рассмеялся офицер. — Головин. Поручик Головин. Николай. Будем знакомы.
— Слушай, поручик, а чего с меня подтяжки сняли, а? — наивно спросил Есенин.
— Чтоб не повесился ненароком.
— А… А с тебя почему не сняли?
Офицер, щелкнув машинально подтяжками, замялся.
— Черт их знает… Забыли, наверное, — фальшиво засмеялся он. — И на старуху бывает проруха.
Есенин зажмурился, ощутив внезапную боль в сердце. Испариной покрылись его лоб и руки. Он рванул рубаху.
«Что же делать? Что же делать мне с ним? Сволочь! Надо бы известить своих. Ах ты… твою мать!» — клокотало в душе Есенина.
— Что с вами? — насторожился офицер. — Вам плохо?
— Да нет. Душно просто. Вспотел, — ответил Есенин, снимая с себя рубашку, напряженно контролируя себя, чтобы случайно не выдать своих мыслей. Сделав усилие, он улыбнулся, медленно встал и, взяв рубашку за рукава, стал обмахиваться ею, как опахалом.
— Стихи, значит, мои знаешь?
— И знаю, и люблю, Серега! — Офицер натянуто улыбнулся, откуда-то достал папиросы, отошел к окну, сел на табурет и закурил.
Есенин чувствовал, как злоба, острая и горькая, подступила к горлу, сдавила шею. Рубашка от взмахов, скручиваясь все больше, превращалась в крепкий жгут.
— Вот этого не знаете, видно…
И вновь вернусь я в отчий дом, Чужою радостью утешусь, В зеленый вечер под окном…— …на рукаве своем повешусь, — зло подхватил офицер. — И это знаю, Есенин. Вы неплохой артист, Сергей Александрович! Лучше всего у вас получается, как я успел заметить, наивность.
Есенин ненавидящими глазами смотрел на поручика.
— Не приближайтесь ко мне, святая невинность! А веревку-то поберегите для себя! Жаль, хорошая была рубашка! Неужели вы способны на убийство, Есенин? Вы, должно быть, знаете какую-то тайну? Вы выросли в моих глазах. А творчество ваше, насколько я могу судить, действительно становится шире и сильнее. Я рад сказать вам об этом, — поручик встал, небрежно швырнул окурок в угол камеры и, спокойно пройдя мимо Есенина, стал барабанить в железную дверь. Заслышав приближающийся топот, он быстро проговорил: