— Чур, рядом со мной, — Наседкин усадил Катю около себя. Подвинул свою тарелку, налив ей в бокал вина, счастливый, забыл обо всем на свете, не скрывая своего чувства к девушке.
— А Приблудного нет? — спросила Катя, оглядывая присутствующих.
— Нет! Приблудного сегодня нет! — ревниво ответил Наседкин.
Бениславская вначале хотела сесть рядом с Есениным, но Кусиков, потянув Галю за руку, усадил ее рядом с собой.
— Мы, горцы, любим только кавказских женщин. Сакартвело! — добавил он по-грузински.
Галя хотела запротестовать, но, увидев просящий взгляд Есенина, осталась.
— Я только наполовину грузинка, по матери, а отец мой француз, но я его никогда не видела, — ответила Галя. — Бениславская — это фамилия отчима.
До этого молчавший Блюмкин встал, налил полный бокал вина, протянул Есенину:
— Давай, Серега! За твое избавление!
Есенин, увидев умоляющий взгляд Гали, ободряюще подмигнул ей.
— Нет! Яков! Дайте мне выпить одному бутылку… ну… буду знать, сколько выпил… это лучше… а то я меру потеряю… Будет казаться, что выпил немного…
— Вот, Сергей, — поставил перед ним бутылку вина Блюмкин. — Кто, кроме Сереги, притронется к ней, пристрелю на месте! Вы меня знаете! — И неожиданно вынув наган из кармана халата, положил перед собой на стол.
— Ой, как страшно, — засмеялся Мариенгоф, но Блюмкин так посмотрел на него, что тот поперхнулся.
— Завтра его в Кремль вызывают! Поняли? И он должен иметь лицо, а не лошадиную морду! — сказал Блюмкин, опять зло глядя на продолговатое, и впрямь похожее на лошадиное, лицо Мариенгофа.
Есенин звонко рассмеялся, поняв прямой намек Блюмкина, но, желая разрядить обстановку, отшутился:
— Вот тебе раз. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Из огня да в полымя. Ты откуда знаешь, Яков?
— Оттуда! — Блюмкин высокомерно хмыкнул. — Я уже месяц работаю в секретариате товарища Троцкого! Личным порученцем. По особо важным делам!
Кто-то удивленно присвистнул. Мандельштам осуждающе покачал головой, Кусиков, поперхнувшись, закашлялся, а у Мариенгофа лицо еще больше вытянулось. Только Наседкин ничего не слышал, с восторгом рассказывая что-то на ухо Кате, а Ганин сделал вид, что это ему неинтересно. Одни девицы, действительно ничего не понимая, глуповато поглядывали вокруг.
Пользуясь правом хозяйки дома, Нора подняла бокал:
— Ну что ты, Яков! Взял и всех перепугал. Давайте выпьем наконец за Сергея Есенина! За его благополучное возвращение, — и первая выпила свой бокал до дна, перевернула его, показала всем, что там не осталось ни капли, призывая всех последовать ее примеру.
Все радостно подхватили. Вставая и протягивая свои бокалы, чокались о бутылку Есенина.
— За тебя, Сергей!
— Сергей, твое здоровье!
Мандельштам, чокаясь с Есениным, многозначительно произнес, искоса поглядывая на Блюмкина:
— За благополучное избавление, Сергей! Я искренне рад, знаешь!
— А вы рады, Сергей Александрович? — пошутила Нора.
— Еще бы не рад, — ответил за него Мариенгоф. В голосе его прозвучала тщательно скрываемая, давно затаенная зависть посредственности к истинному таланту. — Сам Троцкий за него вступился, теперь в Кремль вызывает!
— Спасибо! Спасибо! — чокался со всеми Есенин и, глотнув из бутылки, поднял ее, приветствуя Блюмкина. — Яков, я твой должник!
— Какие могут быть счеты… Свои люди… Имажинисты… И не меня благодари, а вот ее. — Схватив жену за волосы, он пьяно и вульгарно поцеловал ее в губы. — Как фурия набросилась! «Яков, ты должен спасти! Немедленно звони Троцкому!» Любит она тебя, Серега! У меня глаз… Все вижу!
— Ну полно тебе, Яков, глупости болтать! Я люблю не Сергея, а самого лучшего поэта России Сергея Есенина, — выпалила, покраснев от стыда за мужнин поступок, Нора.
— Так я и поверил! — завелся было Блюмкин, но Нора уже взяла себя в руки, захлопала в ладоши и скомандовала:
— И хватит пить! Слышите, вы, пьяницы с глазами кроликов, — засмеялась она. — Хочу стихов!
— Хо-чу сти-хов! — подхватили все, скандируя. — Стихов! Стихов!
Мариенгоф встал, как будто только он один был здесь поэт и именно его просят почитать свои стихи.
— Тихо! Сандро, оторвись от бутылки! Вот мое последнее…
— Сядь, — рявкнул Блюмкин, не выдержав его откровенной наглости. — Ишь, выскочил! Ты уже сегодня своими стихами всю комнату провонял! Козел!.. С лошадиной мордой! — пьяно процедил он.
— Это не я… это Кусиков, а может, Мандельштам, — фальшиво засмеялся Мариенгоф, испугавшись такого прямого оскорбления, желая замять неловкость и свести все к шутке. — Здесь все поэты! Почему сразу я? Другие тоже свои стихи читали… Наседкин, Ганин… давайте посчитаем: «В этой пьяненькой компанье стихами кто-то навонял, — считал он, тыча пальцем в каждого, кроме дам, Блюмкина и Есенина. — Раз, два, три… это, верно, будешь ты!» — закончил он счет на Наседкине, который в это время продолжал разговаривать с Катей.