— Слазь!
Удар кнута пришёлся по плечу не больно. Есенин соскочил с подсанок. А сзади опять нависла лошадиная морда.
Второй мужик тяжело выбрался из саней, приблизил к Есенину бородатое лицо.
— Садись ко мне, — сказал он. — Ну его к лешему, чумового! Стой, Касатка!
Лошадь остановилась, уши и грива её были обмётаны инеем. Забравшись в сани, мужик вгляделся в Есенина, покачал головой.
— Тебе, парень, так и замёрзнуть недолго, — заметил он, — Не больно разумен, видать: пустился в лёгкой одежонке да в щиблетах. В такую непогодь. Ай-аяй!.. Суй ноги под тулуп.
— Мне не холодно, — отозвался Есенин.
— Сейчас не холодно, версту проедешь — узнаешь, как не холодно. Суй! Вот так... Куда путь держишь?
— В Константиново.
— Зачем понесло-то тебя в буран?
— Домой.
— Случилось что?
— Нет, — сказал Есенин. — Бабушку хочу повидать!
Мужик опять покачал головой.
— Ишь ты! Любишь, видать, бабушку-то?
— Люблю.
— Время больно плохое выбрал.
— Когда вышел, солнышко светило!
Лошадь монотонно трусила, не отставая от идущих впереди саней. Ветер не стихал. Он напирал, заходя то с одной, то с другой стороны. Перед глазами во мгле темнел круп лошади, мелькали ноги, перебирающие белые шаги. Ехали молча.
Вечерело. Сколько вёрст проехали и где находились, Есенин не знал. Мужик толкнул его локтем.
— Может, доедешь с нами до нашего села? А завтра пурга уляжется, пойдёшь домой.
— Ничего! Доберусь!
— Ну, гляди. А то ведь я могу и не отпустить тебя.
Есенин рассмеялся.
— А я вырвусь и убегу!
— Дурья твоя голова! Заплутаешься ведь!
— Не заплутаюсь.
— Тогда сходи здесь. Нам прямо, а ты забирай правее! — Мужик махнул рукавицей во тьму, попридержал лошадь и вывалился из саней. — Вот вешка стоит, видишь?
— Вижу. — Перед ним был длинный шест с привязанным пучком соломы. Есенин дотронулся до него рукой.
— Так вот и ступай — от вехи к вехе. Шарь ногами колею, её не везде занесло. Ничего, добредёшь, тут уж недалеко.
Есенин остался один в диком поле и как бы вдруг ослеп — метель накрепко завязала ему глаза. В первый момент он пожалел, что расстался с добрым мужиком, с его санями и тёплым тулупом. Но обоз смутными тенями проплыл мимо, пропал...
Есенин потоптался на месте, держась за веху, потом шагнул во мглу. Побрёл. Колея была чистая и твёрдая — снег пересыпался через дорогу, не задерживаясь. Лишь кое-где вставали поперёк невысокие косые наносы. Есенин повеселел: если и дальше будет такой же путь, то до села ноги донесут быстро.
Захотелось есть. Вспомнил о сторожихином ломте хлеба. Торопливо вынул его, откусил — холодный, чуть тронутый морозом... Стало жарко, спина повлажнела от пота, голова горела, и, чтобы остудить её, он стащил шапку. В волосы тотчас набилась ледяная крупа. Перед глазами вдруг возникли цветные круги — красные, зелёные, жёлтые. Сходились, наплывая один на другой, переплетаясь, и исчезали. Потом опять колебались. Он шёл, проталкиваясь сквозь вьюгу.
Ветер донёс, будто протяжные вздохи, глухие удары колокола. Они то усиливались, то, отнесённые в другую сторону, затихали совсем. Есенин улыбнулся закоченевшими губами — о нём и о тех, кто, как он, попал в белый плен, тревожились люди.
Дорога, должно быть, круто свернула, и путник увяз в сугробе. Попытался выбраться, но твёрдого наста под ногами не нащупал. Темнота как бы придавливала... Есенин понял, что сбился с дороги окончательно, и, теряя силы, лез по целине наугад. Стужи он не чувствовал.
Попался высокий нанос с острым хребтом, ноги увязли в рыхлом снегу, и Есенин сел, чтобы отдышаться. Веки утомлённо и липко смежились, метель как будто притихла — он на какую-то минуту впал в забытье. И сразу увидел сады в цвету, много садов, они уходят к самому горизонту, и он бежит посреди деревьев легко, не касаясь босыми ногами травы, словно летит по воздуху, а сады шумят, роняют розовые лепестки, устилают тропинки, от лепестков розово кругом, просторно, празднично, и в сердце его зарождается восторженный крик: «Ах, метель такая, просто чёрт возьми!»
В это время что-то тупо ткнулось в спину между лопаток. Есенину стало страшно. Он слышал, что людей, прежде чем им закоченеть навсегда, клонит в сон. «Ничего, выберусь, — твердил он сам себе. — Не век же бушевать метели...» Но сдвинуться с места не мог, сон наваливался непроглядной ночью, веки склеивались от тяжести...