Его окружили, передавали из одних объятий в другие, крепкие, пылкие от полноты чувств. Стало ещё более шумно и беспечно. Есенин остановился перед девушкой, решая: назвать себя или ждать, когда их представят друг другу. В то же время он чувствовал, что знает её давно, и это его крайне смущало.
— Моя сестра, — сказал Николай Сардановский, — очаровательная, хотя и очень строгая, Анна. Аня, это Серёжа, замечательный парень и поэт. — Он подсмеивался над ними.
Есенин густо покраснел.
— Аня! Как ты изменилась! Я не узнал тебя, честное слово. Ты совсем другая стала. Взрослая.
Брови её изумлённо взлетели вверх.
— Ты тоже изменился, Серёжа, — сказала она, протягивая руку, по-девически худую и нежную. — Здравствуй, поэт!
— Не каждый пишущий стихи — поэт, — ответил Есенин, хотя, признаться, любил, когда его называли этим именем — «поэт». Оно казалось ему выше всех титулов, чинов и званий на земле! Лордов много, а Байрон один...
— Скромничает, — определил Сардановский. — Если ты, Аня, попросишь его почитать, он упираться не станет. С этой стороны я его изучил досконально.
— Это я и сама знаю, — сказала Аня. — Ты прочитаешь, Серёжа?
Есенин отступил, чтобы лучше видеть всех, вскинул голову и, глядя в глаза Анне, звонким, ликующим голосом произнёс:
— Старо, Сергей! — крикнул Сардановский. — Это мы уже слышали!
Анна резко обернулась к брату:
— Ты слышал, а я нет. И сиди молчи... Читай, Серёжа!
Есенин читал Анне всё, что у него было написано до сих пор. И про озябших воробушков, и про Танюшу, и про глухариный свет зари...
Анна слушала, покорённая и его голосом, и его улыбкой, и голубым, проливным светом глаз, и красивыми словами стихов, и, когда он, окончив чтение, выдохнул как бы виновато «всё», она воскликнула восхищённо:
— Прелесть как хорошо! Спасибо, Серёжа!..
Николай Сардановский засмеялся.
— Ну, покорил, Сергей! Аня — девчонка с характером, ей мало кто нравится, а ты её сразил. С первого взгляда, с первого слова... — Он небрежно перебирал басовые струны гитары.
Есенин молчал, взволнованный.
Откуда-то донёсся плотный топот конских копыт. Все обернулись. Мимо сада скакала на рыжей лошади помещица Кашина[19]. Есенин подбежал к изгороди.
Кашина сидела в седле боком, длинное голубое платье, тяжёлыми складками свисавшее сбоку, прикрывало её ноги, шляпа скрывала лицо в загадочной тени, рука в длинной перчатке держала повод крепко и уверенно. Всадница давно уже миновала сад, а Есенин всё ещё смотрел ей вслед, не теряя из виду голубое платье и развевающиеся воздушные концы шарфа.
— Хочешь, я познакомлю тебя с ней? — предложил Тимоша Данилин, подойдя и остановившись сзади Есенина.
— Сейчас не надо, — ответил он. — Потом, Тимоша, потом.
Они не спеша вернулись в беседку.
9
На дворе было ещё светло, а полуподвал уже налился мглой: кирпичные здания, стоящие напротив, навсегда заслонили солнце.
В «молодцовской» шла субботняя уборка. Кровати и тумбочки были сдвинуты с «насиженных» мест, табуретки и скамейки стояли на столе вверх ножками. Александр Никитич любил порядок и чистоту. Босые, засучив до колен штаны, жильцы из вёдер плескали на пол воду, потом ожесточённо тёрли половицы швабрами.
Окна, всегда наглухо закрытые, чтобы не задохнуться пылью, сейчас были распахнуты настежь, и в помещение стекал шум улицы — тарахтение окованных железом колёс, прыгавших по булыжнику, стук каблуков на тротуарах и крики ребятни, снующей по тесному переулку...
Сам Александр Никитич — тоже босой — шлёпал по лужицам со щёткой в руках, снимал паутину, затянувшую углы.
Василий Тоболин, спускаясь по лесенке с ведром воды, бросил на ходу:
— Никитич, там тебя спрашивает какой-то парень.
— Что ещё за парень?
— Приезжий, должно. У лестницы стоит... — И хрипло крикнул наверх: — Эй, друг, катись сюда!
— Кто там? — Александр Никитич насторожился.
— Это я, — отозвался Есенин, неуверенно сходя в полусумрак; котомку, снятую с плеча, он держал за лямки.
19