Отца куда-то позвали. Уходя, он велел сыну постоять за прилавком — магазин был почти пуст.
— Отпускай товар, я сейчас...
Есенин струсил так, словно его оставили наедине с неведомым чудовищем, безоружного, беспомощного. А покупателей, как назло, становилось всё больше и больше. И все, как ему казалось, норовили обратиться именно к нему.
Взвесив мясо, он долго подсчитывал, поднимая каждую гирю и всматриваясь в цифру, выбитую на пузатом её бочке. Женщины, определив вес на глазок, подсказывали ему. Потом он долго завёртывал покупку в бумагу, но она, как бы не слушаясь, развёртывалась, и умелые женские руки помогали ему. Над его явными промахами тихо подсмеивались, и какой-то мужчина в соломенной шляпе прикрикнул:
— Только учится, не видите? Смелей, парень, не обращай на них внимания!..
Есенин призывал на помощь всю свою сноровку, всю бойкость, которыми отличался с детства. Не помогало.
К самым весам придвинулась и перегнулась через прилавок женщина, худая, с длинным и узким, похожим на шило носом, с крошечными глазками, совершенно круглыми и голубыми — такие глаза изображают дети на своих рисунках; всё лицо её было обсыпано веснушками. Она ткнула сухим и тонким пальцем в сторону полки и разомкнула узенькие губы:
— Вот этот кусок. Покажите.
— Этот? — недогадливо переспросил Есенин.
— Нет, рядом.
— Вот этот?
— Да нет же! — Она уже начинала раздражаться. — Выше того куска, на который вы указывали в первый раз.
— Этот, что ли?
— Ух, какой непонятливый! Вон, перед вашими глазами.
— Я вам уже предлагал его.
— У вас что, глаз нет? — Женщина привередничала всё больше. Есенин резко обернулся.
— Вот мои глаза, видите? Это у вас глаз нет. Я перебрал все куски, ни один вам не понравился. И я предлагаю вам в последний раз, сударыня! — Он схватил первый попавшийся кусок, швырнул на прилавок. Она, успокоившись немного, двумя пальчиками перевернула мясо, брезгливо поджала губы скобочкой.
— Хорошо. Я возьму. Разрубите его вот так — надвое...
Этого Есенин не предвидел — никогда в жизни он не разрубал мяса. Он положил кусок на пень, весь иссечённый, в зазубринах, неумело, опасливо взял топор с широким лезвием... Увидел себя со стороны, усмехнулся:
«Поэт с секирой мясника в руках! Взглянул бы на меня сейчас Гриша Панфилов...» Он на мгновение задумался, а женщина заторопила:
— Рубите же!
Первый удар оказался слишком слабым, второй — чересчур сильным, кость хрустнула, точно фарфоровая, и рассыпалась в осколки, осколки полетели на пол. Он проворно подобрал их и сложил на бумагу.
— Вот, извольте...
Женщина немо мигала кукольными глазами. В голосе прозвучала укоризна:
— Поваляли по полу, а потом даёте.
— Не хотите брать, ступайте к другому продавцу или в другую лавку.
— Как вы разговариваете! Ничего себе, приказчик... Я пожалуюсь хозяину.
Есенин, приблизив к ней лицо, сказал вполголоса, как по секрету:
— Хоть самому царю. Не боюсь.
Сзади Есенина появился отец. Как он мог очутиться тут?
— Доброе утро, Анастасия Витальевна! Вы чем-то расстроены? Вам не угодили? — Он приметил неумело завёрнутое мясо в её руках. — Я вам выберу другой кусок...
— Спасибо, не надо. — Она с удивлением глядела на молодого продавца. — Это ваш ученик?
— Сын, Анастасия Витальевна. Он вас не обидел?
— О нет! Хороший мальчик. Очень своеобразный... — Узенький рот её растянулся, и в улыбке показались ровные белые зубы; она ушла.
— Что ты ей наговорил? — спросил отец с беспокойством.
— Ничего особенного.
— Я её знаю лет двенадцать, это прислуга профессора Стрельбицкого. Впервые вижу её такой расстроенной. Нагрубил небось?
— Она долго ковырялась в мясе... Из терпенья вывела!.. Я посоветовал ей идти в другой магазин, если здесь не нравится.
— Я так и думал! — воскликнул отец с досадой. — Какое ты имел право выходить из терпенья? Это всё твоё?
— Если не моё, так позволено надо мной мудровать?
— Она не грозила пожаловаться хозяину?
— Обещала. А я ответил: хоть самому царю.
У отца безвольно повисли руки.
— При таком обращении с людьми ты на любой работе не удержишься. Что мне делать с тобой, Сергей, не знаю. Честно тебе говорю: не знаю. Осталась одна надежда — хозяин. Он обещал приставить тебя к делу. Уж постарайся быть с ним поучтивей, сынок... — Отец провёл по его рукаву пальцами, и в этом прикосновении было столько просьбы, даже мольбы, что сыну стало не по себе.