Они вышли на набережную. Есенин остолбенел, у него как будто оборвалось дыхание. Прямо перед ним, за рекой, охваченные красной кирпичной стеной с гребнем зубцов поверху, тесно сомкнулись церкви, соборы, звонницы неповторимой красоты. В полуденном солнце плавилось и стекало вниз золото куполов — оно лилось бурными потоками, разбрызгивая пригоршни огненно-жёлтого жаркого света, ослепляя взгляд. И над всем этим великолепием, над первозданностью стольного града Руси проплывали, громоздясь друг на друга, груды синих облаков, медленные, как века.
— А туда можно попасть? — спросил Есенин, не отрывая взгляда от золотого чуда.
— Можно, — ответил Воскресенский. — Я вам всё покажу... А сейчас не станем задерживаться, нам предстоит попасть во многие места.
По Устьинскому мосту они перешли Москву-реку и бульварами поднялись вверх к Покровским воротам; на площади и перед казармами маршировали солдаты, отрабатывая строевой шаг.
— Надежда и защита царя и отечества, — бросил на ходу Воскресенский. — Начнётся война — первыми превратятся в кашу.
— А вы думаете, война скоро начнётся? — Есенин, живя в глухом углу, вдали от политических центров, где свершаются события исторического значения, если и задумывался о таких понятиях, как «война», «революция», то эти раздумья были отвлечёнными — через прочитанное о Наполеоне, Робеспьере, Емельяне Пугачёве. Тут же речь шла о сегодняшнем, о завтрашнем дне.
— Война начнётся. Её не так уж долго остаётся ждать. А за войной и революция грянет... — Слова Воскресенского звучали буднично, но смысл их потрясал воображение.
В доме Грибова по Большому Харитоньевскому переулку они поднялись в двенадцатую квартиру, где проживал поэт Белокрылов.
— Смелее, юноша! — подбодрил Есенина Воскресенский. — Иван Алексеевич, конечно, поэт уже признанный, имеющий печатные труды, но человек простой, свойский. Я учу его детей разным наукам и всяческим житейским премудростям. Так что не робейте.
— А я и не боюсь, — без всякой рисовки сказал Есенин, хотя в подсознании невольно страшился этой встречи.
— Кто там пришёл, Феня? — послышалось из дальней комнаты, когда они вошли в просторную квартиру.
— Владимир Евгеньевич! — доложила кому-то миловидная девушка — горничная, — открывшая дверь.
— Можно к вам, Иван Алексеевич? — Рокочущий голос Воскресенского заполнял всю квартиру. — Только я не один. Со мной талантливый поэт Сергей Есенин.
— Одну минуту, — донеслось из-за двери, и уже совсем иным тоном рассыпалась воркотня, окрашенная недовольством: — Где вы их отыскиваете, Владимир Евгеньевич? Все у вас поэты, и все непременно талантливые. Только зря вы их обольщаете. Нет ничего вреднее, чем сказать бездарности: «Ты талант...» Щедрая душа у вас...
Барские снисходительные слова били по вискам: «Нет ничего вреднее, чем сказать бездарности: «Ты талант...»
Это, выходит, он, Есенин, бездарность?.. Кровь отлила от его лица, и от минутного трепета, испытанного только что, не осталось и следа. «Белокрылов ведь знает, что я слышу его, — подумал Есенин. — Значит, он заочно, не прочитав ни одной моей строки, зачислил меня в бездарности». Ещё мгновение, и он рванулся бы и кинулся прочь из этой богатой квартиры туда, на свежий воздух, под небо, где не оскорбляют ни за что ни про что.
Воскресенский сказал вполголоса:
— Спокойно, Сергей Александрович...
Но спокойствия уже не было, остались горечь и сожаление о том, что пришёл сюда.
В это время послышалось хозяйское приглашение:
— Прошу вас!
Воскресенский подмигнул Есенину и подтолкнул его, взяв за плечи.
В кабинете было тесно и неприютно от книг, столов, кресел, шкафов, заставленных, как в дамском будуаре, сувенирами и безделушками. Иван Алексеевич в домашней рабочей куртке стоял посреди кабинета на ковре, дородный, ухоженный, от благополучия снисходительный, и с любопытством рассматривал нового «поэта», почти мальчика. Есенин, как всегда при встрече с незнакомыми людьми, казался скромным и застенчивым и этим создавал впечатление робости. Но если бы знал Белокрылов, какие чувства и страсти бушевали в душе этого «мальчика», оскорблённого в лучших, в святых своих порывах!
Нет, Белокрылов не собирался обижать этого по виду деревенского юношу. Но духовная глухота не позволила ему проникнуться душевным состоянием юного поэта, который пришёл сюда не просителем, не сиротой, не нравственно нищим и не за протекцией, а как младший к старшему — услышать правдивое слово о своих первых поэтических опытах.