«Твой наряд когда-нибудь станет самой лучшей одеждой, какую ты сейчас и представить себе не можешь», – говорила каждый вечер бабушка, гладя Есению по голове изуродованной и сморщившейся от старости рукой, когда девочке становилось невыносимо больно, и из ее глаз начинали течь соленые слезы. Тогда Есения кивала, стискивала зубы и, не обращая внимания на горящие, будто в огне, пальцы, продолжала свое дело. Она годами пряла нить, тонкую и очень прочную, и должно пройти еще очень много лет, вдвое или втрое больше, чем есть ей сейчас, прежде чем ниток будет достаточно для того, чтобы начать ткать. И еще несколько лет, чтобы сделать ткань, а из нее сшить платье. Самое красивое, самое нарядное, самое лучшее, о котором сейчас она могла только мечтать.
«Конечно, не могу, – думала Есения с затаенной очень глубоко в душе грустью. Так глубоко, что почти и не чувствовалось. – Если столько лет только и делать, что готовить свое платье, то оно не может не быть великолепным».
Так думала девочка восьми лет, сидя на гладком, обточенной морем валуне на берегу. Ветер обдувал ее лицо, трепал длинные светлые волосы и казался обманчиво-ласковым, особенно когда солнце начинало печь макушку, открытые плечи и спину, и девочке хотелось нырнуть в прохладную соленую воду.
Есения завидовала рыбкам, у которых яркая, разноцветная и прочная чешуя есть с самого рождения и которым не приходится так долго стараться, чтобы сделать себе одежду. Эти рыбки, плавающие на мелководье прямо у ее ног, казались девочке самыми счастливыми существами на земле. Сама Есения иногда заходила в море по колени. Один раз она даже осмелела настолько, что погрузилась в воду по пояс. Сначала волны подхватывали ее ласково, но одна оказалась чуть выше, чем остальные, она захлестнула Есению, обдала едкой солью кисти и пальцы. После этого руки распухли, покраснели и были неуклюжими целую неделю.
Бабушка тогда не стала ее ругать, только горько вздохнула, и от этого вздоха Есения сама не выдержала и разревелась. Целую неделю пришлось потратить впустую, сидя на камне и глядя в небо, сливающееся с морем, и слушая крики чаек.
Иногда ей чудилось, что провода над ее головой начинают гудеть. Бабушка смеялась мягко и объясняла, что это всего лишь ветер, но Есения была убеждена, что ветер тут совсем не при чем, а бабушка просто не хочет ее расстраивать. Она знала, что по проводам летят сигналы, что какая-то из сотен, тысяч девушек наконец-то закончила свое платье, и теперь родственники этой счастливицы – мама или папа, а может, тетя или тоже бабушка – шлют телеграммы во все концы света, чтобы молодые люди ехали к ним как можно скорее, и один из них вскоре станет ее мужем. Самый красивый, самый умный и добрый, самый достойный. В его дом девушка уедет, чтобы жить с ним в любви и мире всю свою взрослую жизнь.
«Это твое приданое», – говорила бабушка, когда руки уставали настолько, что отказывались скручивать нить.
«Приданое», – повторяла Есения сначала про себя, а затем и вслух, пробуя непонятное, но очень красивое и важное слово на язык. На вкус оно было сладковатым и теплым, как березовый сок весной, как просвечивающие розовым на солнце вербные почки. Нитка тоже выходила из-под пальцев розоватой, хотя если присмотреться, то видно было, что местами она белая, как снег, местами чуть розовая, а местами – темно-красная. Когда пальцы и ладони начинали истекать кровью, работу тоже приходилось прерывать на несколько дней, чтобы дать ранкам немного затянуться.
***
«Таким светлым, таким воздушным и нежно-розовым платье бывает только в самом начале, – говорила бабушка, отрываясь от чтения газеты. – Только невесты ходят в светлом. Потом платье красят в темные цвета».
Есения кивала. Бабушкино платье, сколько она себя помнила, всегда было темно-бордового, почти черного цвета.
Сейчас Есения могла разве что прикрыть свое тело старой мешковиной, но и той всегда было мало, и приходилось постоянно следить, чтобы старая ткань не порвалась раньше времени.
***
Пряжа закончилась внезапно. Есения никогда раньше не видела, чтобы что-то исчезало так неожиданно. Вот ей казалось, что пристроенный к дому сарай еще полон пышными и колючими облаками белого волокнистого пластика, а теперь – белые сгустки остались только у дальней стены, и в просветах между ними уже темнели старые камни кладки.
Ей было десять лет, и ниток для платья хватало лишь на половину платья. Так ей сказала бабушка, точным взглядом оценив проделанную за много лет работу.
– И что теперь? – в горле стоял противный комок, а на глаза наворачивались слезы, теперь не от боли, а от обиды, и эти слезы почему-то оказались намного горче.
– Ты плачешь, потому что боишься не закончить? – проговорила с улыбкой бабушка, сидя в старом кресле-качалке рядом с ее веретеном. Есения кивнула, сдерживаясь. – Не плачь, я принесу для тебя еще пряжи, если это для тебя так важно.
– Но как?.. – она запнулась в удивлении. – Откуда ты принесешь ее, как ты сможешь достать ее? Так много еще не хватает…
Бабушка только хитро усмехнулась в ответ.
Слезы мгновенно высохли, когда Есения поняла, что ее работа не прервется. Теперь ей хотелось слушать, хотелось знать хоть немного больше об огромном и опасном мире вокруг. Она никогда не уходила от дома дальше, чем до берега моря, где соленый ветер и крики чаек, и бабушка не рассказывала ей ничего. Есения знала только, что иногда – примерно раз в месяц – на закате к дому приезжает большая машина, которая и привозит все, что им нужно для жизни: продукты, баллоны с топливом, инструменты, газеты. Бабушка объясняла ей, что так происходит всегда, как солнце каждое утро поднимается над горизонтом и опускается в море.
– Не так далеко отсюда, в трех днях пути, – начала бабушка свой рассказ, недовольно сжимая сухие тонкие губы, – есть старая фабрика. Я проработала всю молодость, точно так же, как ты, делала нитки из огромных пластмассовых облаков. Было тяжело, но это было лучшее время в моей жизни. Я успела сделать платье для себя и помогла многим другим девушкам обрести свое счастье, а потом случилась Авария, в которой погибли твои родители, и на фабрике стало невозможно находиться. Но пряжа все еще там, ее много. Я достану для тебя столько, сколько нужно, и даже немного больше.