Волчок упорствовал:
— Маскарада не было, я всех выходивших по ботинкам проверял, у Толстого светлый нос на коричневом штиблете. Трешник напрасно реквизировали…
Медников успокоил:
— Если, Геннадий Иванович, докажешь, что Толстый на небо вознесся или под землю провалился, трешник верну.
Необычный ученик
В этот момент дверь приотворилась, и в кабинет вошел Зубатов, начальник Московского охранного отделения. Медников крикнул:
— Встать!
Филеры, поднимаясь, задвигали тяжелыми стульями по натертому до зеркального блеска паркету.
Зубатов совершенно не был похож на военного человека. Все в нем было скромно, неброско: среднего роста, небольшая бородка на умном, интеллигентном лице, гладко зачесанные назад каштановые волосы, серые смеющиеся глаза, чаще всего спрятанные за дымчатыми очками. Попав однажды в ряды полицейских, Зубатов сразу же выделился неуемной энергией и исключительными способностями. Сделал карьеру, стал начальником Московского охранного отделения. И тут Зубатов развернулся вовсю. Он ввел фотографирование всех арестантов, первым в России стал применять дактилоскопию, разработал и привел в систему наружное наблюдение и вообще поднял технику раскрытия преступлений на небывалую до того высоту. Европа вполне могла завидовать.
Зубатов махнул рукой:
— Садитесь! Слышу, весело у вас тут. Думаю, надо зайти, узнать, чему разведчики радуются.
— Это смех сквозь слезы. На ошибках учимся, Сергей Васильевич! К сожалению, не на чужих, а на собственных, — отвечал Медников.
— Вы заканчиваете летучку? Наряды на прослежку раздали?
— Так точно! Наряды раздали, дела обмозговали, теперь свободные от дежурства по домам пойдут.
— Вот и хорошо! Евстратий Павлович, мне с тобой двумя словами надо перекинуться. — Голос Зубатова звучал подозрительно ласково.
Медников сказал филерам:
— Все свободны.
Филеры дружно поднялись, переговариваясь, посмеиваясь над опростоволосившимися товарищами, поспешили из кабинета.
Зубатов продолжал все тем же медовым голосом:
— Ну как, Евстратушка, поживаешь? Что твое здоровье?
Медников устало потянулся, хрустнув ревматическими суставами, и произнес:
— Эх, Сергей Васильевич, вчистую замучился на службе государевой, а годы мои немолодые, скоро пятьдесят справлять буду, коли доживу.
— Доживешь, обязательно доживешь, гордость ты наша, Евстратушка.
— Потому и терпим, что государю служим. Люди словно обезумели, бояться перестали. Нынче повсюду недовольство, не таясь ругают государя, проклинают полицию. А что вытворяет интеллигенция? Деньгами субсидируют социалистов. Вон, в газетах пронюхали, напечатали: сынок чайного короля Цетлина эсерам-террористам громадные тысячи передал. Я бы таких господ за шкирку и этапом в Сибирь, на вечное поселение.
— Не помешало бы! — поддакнул Зубатов. Он вкрадчиво запел: — Дорогой Евстратушка, сделай доброе дело, прими, как сына родного, одного человечка…
— Куда принять? — буркнул Медников. — К себе на службу?
Зубатов усмехнулся:
— Нет, он уже служит! Дай несколько уроков наружного наблюдения. Он должен освоить азы науки, которой ты, Евстратий Павлович, владеешь в совершенстве: умением распознать прослежку, избавиться от нее… Ты ведь у нас профессор наружной службы.
Медников, с начальством безропотный, вдруг заартачился:
— Сергей Васильевич, мне дыхнуть некогда, не то что кого учить. Я, пардон, в туалет бегом бегаю, обедать забываю — нету времени, а тут, видите ли, филерскую школу для одного неграмотного открыть должен. Могу посоветовать кого-нибудь из своих ребят, того же Волчка, он научит нашим премудростям.
Голос Зубатова вмиг переменился, обрел жесткие, начальнические нотки.
— Я не могу этого человека раскрывать перед рядовыми филерами. Два-три урока, и все! Он очень способный, все схватывает на лету. Дело требует этого. Как думаешь, кто отдал приказ этого ученичка направить именно к тебе? Тебе кланяется просьбой сам директор Департамента полиции…
— Лопухин? — изумился Медников. — А он не приказал мне жалованье увеличить?
— Я сам тебе за этот месяц премию выпишу…
Медников задумчиво протянул:
— Во-от оно что! Птица, поди, важная?
— Не обычный ученик! От твоей учебы зависит не только жизнь этого человека, но, быть может, государственное спокойствие. Ты, Евстратий, масштаб осознай. Его зовут Иван Николаевич.
— Хоть Иван Васильевич Грозный. — Медников с молодых лет взял себе за правило: начальству не перечить, от службы не бегать. — Пусть войдет!