Он прижмуривает глаза, и из-под ресниц по его лицу тонко катится слеза.
— Слезами горю не поможешь, — говорит «инженер».
«Депутат» вдруг резко поворачивается к нему, в глазах ненависть.
— Можешь ты помолчать!
«Инженер» как-то сразу съеживается от этой неожиданной резкости «депутата». А «депутат», откинувшись на подушки, снова проводит ладонями по лицу.
— Вай, аллах!
Я отворачиваюсь к стенке.
— Началось! — почему-то шепотом извещает нас «инженер» и приникает ухом к черному кружку наушника.
— Ты хоть рассказывай нам, что передают, — прошу я «инженера».
Он согласно кивает головой, некоторое время молчит.
— Понесли, — говорит он наконец. — Положили урну с прахом на лафет пушки и повезли ее к Красной площади.
Напряженно слушая, «инженер» долго молчит, потом сообщает о дальнейшем:
— На орудийном лафете везут по улицам. Рядом с ним идет почетный караул. Впереди несут венки и его ордена и медали на красных подушечках. За урной с прахом идут члены правительства, жена с детьми, родные и близкие.
«Инженер» замолкает.
— Ну? — тороплю я «инженера».
— Понимаешь, не могу я рассказывать, — умоляюще смотрит на меня он, — не могу…
— Ну дай тогда мне послушать…
«Инженер» через «депутата» передает мне наушник. С минуту «депутат» слушает сам и, вздыхая, отдает мне.
Я прикладываю наушник к уху.
— Похоронная процессия приближается к Красной площади, — гудит мембрана. — Урна с прахом покойного Владимира Михайловича Комарова медленно движется на орудийном лафете в окружении почетного караула. В этом печальном траурном шествии сегодня участвует не только Москва, но и вся наша страна. Безвременная гибель нашего космонавта, одного из талантливейших инженеров, — огромная утрата для нашей страны. Вся сознательная жизнь виднейшего, талантливейшего испытателя космических кораблей…
Я отдаю наушник «депутату», закрываю глаза.
«Ради науки он пожертвовал жизнью. Отнял эту жизнь у себя, у отца, у жены, у детей, которых так любил! Там, в космосе, он один работал на все человечество. И все человечество оплакивает его сегодня. Он погиб. Но какой прекрасный след в душах людей и делах страны оставила его жизнь! И я ведь мог погибнуть, едва не погиб. Бессмысленно, бесславно… Он работал на все человечество… А я… даже заботы моего родного аула мне чужды. Какой смысл имеет эта моя погоня за легкой городской жизнью? Неужели я родился на свет для такой тупой, суетливой, бессмысленной жизни, какую вел все эти годы? Скоро тридцать… А что полезного я сделал? Не для своего благополучия, не для своей шкуры… для людей — в самом лучшем смысле этого слова. Что? Ничего… Как же, совсем позабыл? Я написал диссертацию, она лежит у меня дома, в столе, пухлая диссертация: «Воспитание патриотизма у колхозного крестьянства». Осенью, вероятно, защита…»
Я усмехнулся.
Как получилось, что я, так любивший землю, соблазнился на легкие хлеба, остался в городе подшивать бумажки?
Моя нива — белый листок бумаги, мой плуг — шариковая авторучка, мой урожай — улыбка начальника, похвала его за радение, которое проявляю я на оторванной от жизни бесполезной работе. Даже выслужился — вот уже месяц на новой работе, пошел на повышение в министерстве. Годам к шестидесяти и в большие начальники выйду. У меня уже выработался ряд качеств канцеляриста, к примеру, приятная, мягкая улыбка, предупредительность к старшим по чину, аккуратность в ведении бумаг, умение придавать лицу вид постоянной озабоченности и служебного рвения, к тому же я прекрасно играю в шеши-беши и не имею привычки выигрывать у начальника несколько раз подряд.
Как получилось, что стал я таким удобным, таким обкатанным со всех сторон, как речной голыш, человеком? Когда я успел опустошить свою душу?
Когда началась эта цепная реакция разрушения моей личности, разрушения цельного доброго характера?
А может быть, я никогда и не был цельным человеком? Может быть, я сейчас, задним числом, выдумываю добрые начала, некогда бывшие во мне? Может быть, и сейчас, на этой тяжкой постели, я подтасовываю и лгу?!
Нет. Как перед богом, говорю перед собственной совестью: нет, я не лгу. Я был светлым, искренним, беспредельно добрым парнем, когда приехал в город.
В палате полутемно и со стороны окна слышится тихий, едва уловимый ухом шелест. «Дождь!» — догадываюсь я и, спеша подойти к окну, сажусь на кровати и нащупываю ногами шлепанцы.
Я уже понемножку встаю, дело идет на поправку.
За окном все небо обволокли низкие серые тучи, а деревья в больничной усадьбе, маленький одноэтажный домик невдалеке, черный мокрый асфальт дороги, пролегающей рядом с больницей, и даже море, видное отсюда, затянуло частой сеткой мелкого летнего дождя.