«Депутат», совхозный шофер, был еще в большей степени причастен к автоделу, но аварию потерпел не на дороге, а у себя дома.
Вот уже много лет он строится, дело подходило к концу. Он уже жил в своем новом двухэтажном доме, осталось поштукатурить всего в двух комнатах. Штукатурил потолки, сорвался с козел — и получил серьезнейший перелом.
«Депутатом» студент называл его в шутку. Дело в том, что когда-то он и вправду был избран депутатом в местные Советы. Очень этим гордился и часто вспоминал то время, лежа здесь, на больничной койке. Студента (он учился на инженерно-техническом факультете университета) «депутат» в свою очередь стал называть «инженером». А меня они, узнав, что я работал в газете, окрестили «писателем».
Сказанные вначале в шутку эти прозвища вошли потом в обиход и вытеснили наши подлинные имена.
Я чувствовал дыхание смерти, не знал, выживу ли. Много примет подтверждало мое страшное предчувствие: няни были со мной особенно ласковы, соседи хором подбадривали меня. Особенно неловко это получилось у «депутата».
— Ты еще сто лет проживешь, ты ничего такого не думай, — как ему казалось намеками, начинал он, — вот я, например, на фронте в сорок первом шесть пуль в одну минуту получил, ночь на снегу провалялся и ничего, полгода в госпитале, а потом снова воевал до самой Венгрии, понял!
— Конечно, — подключался «инженер», — ты же здоровый, как бык.
Я понимал, что они не очень-то верят своим словам, но от всей души желают мне выздоровления.
Весна небывало холодная, еще топят печи. Каждое утро, стуча ведрами, гремя кочергой, заходит к нам в палату угрюмая истопница. И темный ее халат, и лицо пропитаны гарью и сажей. Во всем ее облике что-то отталкивающее, иногда она улыбается, обнажая желтые зубы, но видно, что улыбается она не от души, а просто так, механически. Среди белых стен, белоснежных постелей, в убаюкивающей болезненной тишине это неповоротливое неуклюжее существо было так неуместно!
Вместе с истопницей приходит в наш мир лязг, скрежет железа, столбом поднимается зола. У высокой железной печки она возится полчаса, что-то уронит, что-то поднимет, наполнит палату запахом керосина и уйдет.
Уйдет — и через некоторое время я ловлю себя на том, что утихли боли и какое-то радостное настроение охватывает душу, начинается необъяснимый наплыв сил. Хочется встать с этой тяжкой постели, одеться и выбежать на улицу, туда, в апрель, к друзьям, к любимой…
Отчего же мне становится так хорошо? Отчего наступает такое облегчение? Не сразу я понял, что это от гудящей печки, от пламени, которое мне видно сквозь приоткрытую чугунную дверцу, оттого, что мерный шум горящей печки, блеск пламени уводят меня из тесной, пропахшей лекарствами палаты далеко-далеко в детство…
…Едва брезжит рассвет, а наша мама уже встает, суетится у печки. Печка у нас широкая, приземистая, на бутылочных ножках, с кривой промасленной трубой, чем-то она напоминает буйвола, лежащего в темноте у стены хлева и лениво жующего жвачку.
Встанет, бывало, мать, задует плошку, коптившую всю ночь, и вот уже смутный свет просеивается в окошко. Сунет мама руку в зияющую чернотой пасть печки и по одному вытаскивает поленья, с вечера уложенные и печку на высушку. Поковыряет мама в печке кочергой, выгребет еще тлеющие угольки и начинает на них укладывать сначала щепки, а потом полешки потолще. Отыщет спички, чиркнет, лицо ее на миг озарится снова темнота — огонек в печи. Эта погасла — мама зажигает другую спичку, но и она гаснет в черном чреве печи. Другие женщины, когда разжигают печку, бранятся, а мама спокойна. Вот она достает из-за печки бутылку с керосином, хлюпает его в черную пасть… раз, другой… и вдруг глухой мощный гул раздается оттуда, из глубины, молнией вырывается яркое пламя.
Мама быстро отстраняется, невольно прикрывая рукой глаза. Через некоторое время дрова горят дружно, на стеклах окон играют отблески пламени, весело прыгают багрово-желтые блики, а с потолка свисают мохнатые, черные живые тени.
Мама сидит на низком, сколоченном отцом табурете и сосредоточенно смотрит на огонь. Ее лицо подсвечено красноватым светом, и от этого она кажется молодой и очень красивой. Глаза ее блестят мечтательно, наверное, там, в огне, она видит что-то сказочное.
Потрескивают, постреливают дрова, охваченные огнем. Треск горящих дров! Как мне мило это воспоминание! Немного погодя дрова уже не трещат, слышится спокойное, глубокое дыхание печки — огонь взялся наскоро за каждое полено, тяга хорошая, надежно работает наша старенькая промасленная от копоти жестяная труба.