— Эй, ты, ку-кай[1], уйди оттуда!
А при чужих он просто одним взглядом, сверлящим, пронизывающим насквозь, повелевал. И мы понимали его. Но когда не бывало дома отца, я садился на материнское место и целыми часами смотрел на огонь в горнило и думал. Самые светлые думы, самые крылатые мечты рождались у меня, когда я глядел на огонь.
Мать наша часто болела. Иногда утром она оставалась в постели. В такие дни печка не горела, и в доме становилось холодно, неуютно, темно. А душу охватывала тягостная, необъяснимая грусть.
Я еще тогда понимал, что печка — сердце дома, что по ней и следует определять пульс жизни домочадцев.
У нас, у кумыков, на вопрос: «Как живете?» — еще исстари отвечают: «Ничего, очаг дымит». Значит, остальное сообразуется.
И теперь, когда я приезжаю к себе в аул, еще издали, еще на повороте дороги с тревогой ищу крышу родной сакли. Смотрю, вьется ли из трубы дым, если да, значит, мама здорова, значит, все в порядке.
Воскресенье и четверг — приемные дни. В эти дни ко мне приходят братья, знакомые, приезжал однажды отец (от больной мамы они скрывают серьезность моего положения).
В один из четвергов приходили даже сослуживцы — лысенький, розовенький председатель месткома и его помощница — огромного роста и веса секретарша нашего министра.
Я у них новенький, всего месяц успел поработать, а они вон какие молодцы, какие чуткие люди!
Со слезами благодарности в голосе я сказал им об этом.
— Наш местком, — облизнув губы и радостно глядя кругленькими глазами мимо меня, — наш местком функционирует нормально, — гордо заявил председатель и, порывшись в необъятной хозяйственной сумке своей спутницы, преподнес мне кулек печенья и шоколадку «Алёнушка» от членов профсоюза.
Многие приходили ко мне, а ее все не было.
Где она сейчас?
Знает ли она обо мне?
Нет. Не знает. Ведь мы не знакомы.
А может быть, знакомы…
Лицо ее я представляю себе нечетко, оно словно размыто ярким солнечным светом. Я не раз замечал, что лица самых близких людей, тех, которых мы часто вызываем в своей памяти, наверное, оттого, что они примелькались, всегда словно подернуты туманом. Так и ее лицо я не мог представить все целиком, оно виделось мне частями: то яркие, наполненные светом черные глаза, то полуоткрытые губы и снежный ряд зубов, то высокий чистый лоб мадонны и светло-русые волосы, разметанные по плечам. Во сне я ее видел окутанной в цветной туман, скользящий, неуловимый.
Иногда я просыпался среди ночи с сладко замершим сердцем, мне чудилось: она пришла и коснулась моего лица нежной трепетной рукой. Но напрасно я лихорадочно обшаривал взглядом больничную палату. Нет, ее не было. Был храп «депутата», легко скользили по комнате лунные тени, мерцали никелированные спинки кроватей, вокруг была утомленная, пропитанная лекарственными запахами ночь, еще одна ночь на больничной койке.
Я оставался один на один со своими мыслями, со своей прошлой жизнью.
Легко, бездумно и суетливо жил я в последние годы.
Много приятелей у меня, но нет единственного друга, много у меня знакомых девушек, а одной-единственной, навеки желанной нет. Я вспоминаю моих девушек, и мне становится страшно от того, что никого из них мне не жаль, как потерю, никого из них не хотел бы я видеть сейчас у этой моей тяжелой постели. Наверное, так же страшно бывает верующему грешнику умирать без покаяния.
Вот так и лежу всю ночь, глядя в потолок, и думаю, думаю… Только начал работать — и вот тебе на! Работа, знакомства, недочитанная книга — все вдруг прервалось.
Помню, однажды вечером, в дождь, ехали мы с приятелем степной дорогой. Машина бежала резво и вдруг снесло ее в кювет, забуксовала. Вертятся колеса, летит грязь, дымит мотор от натуги, и никак мы не вырвемся. Возьмет машина метр и снова откатывается назад и снова пробегает тот путь, что уже был достигнут. Машина наша тогда все-таки вырвалась из кювета, залитого водой.
Меня сегодня тоже снесло, и тоже буксую, вырвусь ли? А если это не временная буксовка, а тот случай, когда на полдороге от натуги навсегда заглушается двигатель?
Тогда останутся все и всё, уйдешь только ты. И, уходя, не помашешь рукой людям, провожающим тебя, не пообещаешь, что скоро вернешься. Уйдешь в темноту навсегда. И будут цвести цветы, шептаться влюбленные, греметь свадьбы. Не раз наполнят бокалы друзья-приятели, но не поднимут бокал за тебя: за здоровье мертвых не пьют.
«Депутат», который до сих пор так свирепо храпел, наконец-то «выбрался на ровную дорогу». Теперь слышится лишь мирное дыхание спящих да тиканье моих часов на тумбочке.