Да, как кумуз. Мельница знает столько мелодий… Лежишь, бывало, на полных мешках, не думаешь ни о чем, и слушаешь мельницу, и чудится то дробь свадебного барабана, то протяжный крик гармонии, то нежные девичьи голоса…
Хорошо спать на мельнице. Ах, как славно убаюкивает она своей такой доброй и мягкой дрожью.
Покрытый мучной пылью вздрагивает высоко на гвозде, покачивается чуточку фонарь, жернова вертятся, мельница вся дрожит. Покачивается фонарь, и кажется, словно все качается потихоньку, как зыбка, качается старая мельница и напевает сама себе колыбельную.
Все видишь, все чувствуешь и засыпаешь вдруг, а потом вздрогнешь, оглядишься, где это я?
Ночь темная за дверью, жернова вертятся, зерна сыплются так же неторопливо, как мой отец перебирает четки, а там, в высоком деревянном конусе, что над жерновами, еще целый мешок кукурузы. Я ведь недавно заснул, можно дремать спокойно. Так и сидишь до утра в полусне-полуяви. (Отец порою оставлял меня на мельнице вместо себя.)
Как вкусны бывали кукурузные лепешки, что мы пекли на мангале! А халтама, которую мы варили! А густой кукурузный бульон! А как мы собирали терн и шиповник вокруг мельницы! А когда мельник останавливал мельницу, как, бывало, мы, задрав штаны, искали под мельницей рыбу!
Сельская мельница… Увижу ли еще я тебя когда-нибудь?!
На этой мельнице впервые пришло ко мне сомнение…
Однажды я лежал на арбе в прохладной тени тутового дерева и думал. Я думал о жизни, о кустах, которые меня окружали, о речке, о тутовом дереве, в тени которого я лежал, о том, как оно цветет ежегодно и увядает, о том, что люди рождаются в муках, а умирают бессмысленно, случайно…
Мысли мои прервал гул, я посмотрел на небо, там, на голубом своде, поблескивал медленно уплывающий самолет, а ниже стригли крыльями небо быстрые стрижи. Вдруг меня осенила мысль: «А может быть, его нет?» Но я тут же испугался своего сомнения: «Как бы было без бога, что бы с нами стало?»
Мельник позвал меня помочь ему, и я на час-другой забыл о своем дерзком сомнении, но потом оно вернулось ко мне и поселилось в душе моей, манящее и страшное, как шайтан.
«Наверное, его все-таки нет…» — думал я. «А если он все-таки есть? Он накажет меня, опустит камень на мою голову, натолкнет на беду!»
«Если он есть, то почему он, всемогущий повелитель душ и всех мыслей, разрешает мне сомневаться?»
Эта последняя мысль меня успокаивала.
«Аллах создал всех нас. Мы умрем, мир разрушится, наступит последний день мира, святые пойдут в рай, а грешники будут гореть… но до каких пор? Вечно? Но есть ли конец этой вечности? Допустим, что мир создается вновь, но ведь и этому новому миру придет конец? А до каких же пор все это будет продолжаться? Вечно?!»
Вот эта вечность, эта всеобщая неопределенность больше всего меня и пугала.
С того памятного мне навеки дня я долго носил в душе груз сомнения. Ни матери, ни отцу, ни учителям я не мог открыться. Дома, я знал, меня обругают за то, что усомнился в аллахе, а в школе засмеют за то, что я в него верил. Как будто они сами никогда не верили, эти мои учителя…
С того дня детское буйство мое пошло на убыль, я ушел в себя. Но с каждым днем все меньше и меньше я читал перед сном молитв, а когда присаживались к еде, стал забывать произносить обычное «бисмиллях». А когда меня укоряли в этом, я уверял мать и отца, что сказал «бисмиллях» про себя.
Так медленно-медленно уходил я от бога, а потом вдруг совсем освободился от мыслей во вселенском масштабе.
Ах, мельница, старая мельница, доведет ли бог еще услышать твою мирную музыку?
Когда я смотрю на «инженера», мне всегда становится лучше. Весь его облик вселяет в душу спокойствие и уверенность в будущем. В короткий срок он перенес три нелегких операции и уже очухался, уже по ночам тайно присаживается на кровати — хочется ему скорее выздороветь.
В одну из таких ночей, когда нам обоим не спалось, в полутьме палаты, под музыкальный храп «депутата» мы разговорились.
Накануне брат привез мне яблок из нашего домашнего аульского сада. Бросая студенту самое крупное яблоко, я спросил:
— А у тебя есть брат?
— Что?
— Брат, говорю, есть? Старший или младший?
— Нету, — немного помедлив, отвечал он, с хрустом надкусывая яблоко. — Был, говорят, старший, но умер маленьким.
— От малярии, наверное, — сказал я, вспоминая свое детство. Малярией в те годы все у нас болели. В жаркий день вдруг охватит ледяная дрожь. Укроют тебя одеялом, пальто, войлоком, а ты все стучишь зубами, и, кажется, нет спасения от этого пронизывающего до костей холода. — Старые у тебя родители?