— Сводка праздничная пришла. Куча трупов.
— Я на тебя полагаюсь…
Журналисты все–таки дети лени и халтуры. Мне затея Латкина понравилась: сам связался с «Экскомом», еще и бартер с ними скрутим. Митя — человек творческий, ему платить надо много…
— Газета не нравится, но читаете? А другие газеты не пробовали читать?
— …вы же издеваетесь…
— Мы красиво делаем свое дело. Извините, если это выглядит, как издевка.
И трубку на стол. Пусть старичок выскажется.
Из «Оперколонки» кое–какие фразы выписываю:
«Когда поднял он руку на родителей своих, то в руке его была канистра с бензином».
«Жене предстоит поразмыслить, как ей жить с этим дальше, мужу — как ему жить без этого». — Надо же, кастрировала мужика… «35-летний Н. сел на раскаленную каменку нетто; его победный вопль надолго запомнят домочадцы».
Сегодняшняя жемчужина:
«Если бы на даче была собака, ей пришлось бы выбрать, по ком выть. Треугольник–то действительно любовный: бритва — пуля — полынья… Самое прекрасное смертоубийство за последние пару лет…»
Циник и негодяй Федор Меркурьев. Через газету с девушками переписывается. Вкрадчивый, как гадюка. Упырьи гонорары, обувь носит только итальянскую…
Гадство. Вместе с ириской пломбу разжевал. Полтора месяца назад ставили. Гадство.
ГЛАВА 13
«Вот утренняя мысль: доброта как стремление дотянуться до человека и доброта как умение опуститься до человека. Во втором смысле я очень добрый… И, кстати, люди это чувствуют. Доброту мою. Безразличные мне духовно — но не телесно, — женщины. Безразличные мне телесно — но не духовно, — мальчики…»
— Я проснулся.
— И снова уснул.
Я думал, что просто ударю его ею, что ему будет очень больно, что он задохнется на миг, и… и все. Он не задохнулся — захлебнулся; шумно, шкворча, пил воздух желтым и сизым, голым, безнадежным, невероятным, раскроенным горлом… Изголовье превратилось в нефтяное месторождение, в булькающую скважину, в марсианский пейзаж…
Скрип двери, крик изнутри:
— Вы… вы…
— Бегущие по лезвию бритвы, моя хорошая… Мы долго не виделись, и я слегка обезумел…
— Он же знал, он хотел этого… Так он тебе писал…
Последний шум моей жизни — шум сминаемого снега. У реки она оборачивается, и прорубь дымится за ее спиной, я знаю, я набирал оттуда воду по утрам, и много ведер надо будет натаскать сегодня, мы все вымоем до блеска, до глянца, чтоб горели полы желтым пламенем… Игрушечный блестящий пистолетик дымится в ее руке, и я улыбаюсь игрушке, но пусто в груди, пусто и больно, и она смеется, смеется, смеется… И солнце встает за нею…
Конец
8–10 января 1997, Екатеринбург