Он даже голову слегка опустил, опасаясь, что сотворил неуместное что-то, бестактное.
— Ох, интересно вы, сын мой, сейчас спросили! — искренне прозвучало в ответ, и у Владимира, что называется, отлегло. — Да-а, очень в канву нашего разговора.
Хозяин улыбнулся, показалось — не только гостю, но и себе самому, потер руки, готовя ответ…
— У Булгакова была гениальная интуиция, — заговорил он. — А что это как не связь с миром, лежащим за пределами наших непосредственных знаний?
Гостю формулировка понравилась, он согласно кивнул.
— И вторая черта — непримиримость, стояние на своем. Михаил Афанасьевич на допросе в ОГПУ в 26-м году прямо сказал: советскую власть признаю как исторически состоявшуюся, а в революции был полностью на стороне белых.
Хозяин приостановился, заметив, что молодой человек этим фактом весьма удивлен.
— Не понимаю, как это ему сошло, — растерянно проговорил тот. — И зачем он вот так в открытую?
— Я вам про готовность к смерти раньше чуть говорил: важно не когда ты умрешь, а каким. У Булгакова, сын мой, была священническая натура, не по жизни, а глубоко родовая — кровная.
— Я знаю только, отец был профессором богословия.
— Оба деда священники сельские. Про бабушек нет точных данных, однако известно, что за простых, особенно сельских, священников замуж чаще всего отдавали поповских дочек.
Опять какая-то товарищеская манера, исходящая от настоятеля, подвинула Владимира на рискованное высказывание.
— Однако в жизни Михаил Афанасьевич был небезгрешен, а по вашим сейчас вот словам — даже мятежным был человеком.
Священник взглянул на гостя с показавшимся в глазах уважением.
— Вы очень точно смысл передали, очень. Мятежность, да, рожденная двумя полюсами: страстью к жизни и финальным ее ощущением. У натур средних тоже есть этот конфликт, но он мало говорит о себе, сокрытый под мелочами жизни. Однако недюжинная натура, слыша все голоса, различает среди них главный. А кровь и семейное воспитание напоминали ему постоянно про главную цель прихода Иисуса Христа в этот мир: показать людям — жизнь человеческая не находится в конфликте со смертью и не заканчивается на ней, показать своим жертвенным ради них претерпением. Собственно, в этом и метафизика романа, который не есть в обычном смысле роман, это раздумья последних двенадцати лет жизни Булгакова, осмысление глубинных своих ощущений, и опять — не для себя самого, а чтобы выразить людям. Это путь, с одним окончанием — и романа и жизни. Но путь, по которому он мог пройти только с Воландом.
Прозвучало так неожиданно, что гость вздрогнул.
— Вам это кажется странным?
— Кажется, — захотелось быть вполне откровенным: — даже очень странным.
— Я несколько не договорил про падшего ангела, о его обиде на Бога.
Владимиру, наоборот, представлялось всё завершенным, и он позволил себе:
— Вы сказали, обида была на служебную роль, на отсутствие выбора, дарованного человеку.
— Верно. Поэтому, во-первых, он выбор все-таки сделал: сопротивление Богу.
— Получается — выбор в том смысле, чтобы данное ему не принять.
— Именно так. И обратите внимание: талантливый человек никогда не принимает вполне данность жизни, его тяготят ее рамки. Мятежность Булгакова — проектность самого Воланда, вы правильно абсолютно почувствовали. А во-вторых, напомню о главном: это был самый умный и сильный ангел. И самый близкий, сначала, к Богу. Какую же судьбу он — избранный — считал вправе себе хотеть? Или спрошу по-другому: к кому мог создателя своего возревновать?
Подсказка совсем очевидная, однако Владимир почувствовал — он не может произнести Имя, и сказанное священником страшновато ему своей истинностью, от которой на мгновение мир стал много больше привычного.
Ответ, впрочем, и не понадобился, священник продолжал:
— А теперь вспомним финальную часть романа Булгакова, когда Воланд глядит на Москву с верхней площадки дома Пашкова.
— И к нему является…
— Да, апостол Матвей. В этом месте Булгаков не высказал напрямую словами, но сумел оставить главное впечатление, заложить его в подсознание каждому читателю — едкую, необоримую зависть Воланда ко Христу, и его укор Богу — зачем он, а не я! Но ведь сразу за этим неизбежно возникает вопрос: а смог бы я? И каждый раз, задавая себе этот вопрос, Воланд становится человеком. Вот вам разгадка падшего ангела, понятая до конца гениальным Булгаковым. Здесь же и судьба всей страдальной компании — бесконечный путь звездной печали, ведь и им неведом конец истории — срок Судного дня.