Нас сменили несколько раньше. Оказалось, во время чистки оружия Груль всадил себе пулю в живот. Он и не подозревал, что в стволе его пистолета еще осталась пуля. Его привезли два часа назад, и сейчас я сижу рядом с ним и жду, когда он очнется от наркоза.
Товарищи, которые находились рядом, когда все это случилось, рассказали, что он крепко схватился руками за живот и пробормотал: «Ну, вот и все». Он знает не понаслышке, что такое получить пулю в живот, потому что сам рыл могилы многим из тех, кто от этого умирал. Доктор Нико сказал, что почка тоже задета. Пуля все еще в животе…
Груль очнулся. Но он пока не до конца отошел от операции и большой дозы эфира. Он увидел мое лицо, какое-то мгновение молча смотрел на меня, но вскоре снова потерял сознание.
Я подготовил лоток для рвотных масс…
В избе живет только одна старуха. Она сидит у старомодной прялки и прядет. Смахивает на добродушную ведьму. Когда на носилках внесли Груля, она перекрестилась. Потом принесла для него кувшин с молоком. После того, как я объяснил ей, что Грулю нельзя пить, поскольку он ранен в живот, она еще долго не могла успокоиться. По-видимому, не понимает, что так может запросто его погубить. Покачав головой, старуха покосилась на мой пистолет. Вероятно, она до сих пор не понимает, что такое война. И не может поверить в то, что люди убивают друг друга…
У Груля сильная рвота. Он пытался держаться от меня подальше, пока извергал наружу желтую слизь. Одной рукой я держал чашу, другой поддерживал его голову. Мы смотрели друг другу в глаза. Груль так ничего и не сказал.
Почему он не говорит, что хочет пить? Я же вижу его глаза…
Что мог сейчас подумать Груль? Он боится меня, потому что ненавидит? Сколько раз он насмехался над Готфридом, над Йозефом и надо мной, называя неженками. Теперь же он лежит рядом и целиком зависит от меня…
Пришел доктор Нико и провел некоторое время у постели Груля. «Вам повезло, что сейчас передышка и я смог немедленно вас прооперировать», – сказал он. Груль ответил, что, как ему кажется, он не вытянет. Что он это чувствует. Но Нико покачал головой: «Нет, вы не должны так думать. Ни в коем случае! Тот, кто так думает, совершает самоубийство».
Груль лежит на одной из маленьких французских полевых коек, которых сохранилось совсем немного. Такие койки и еще несколько матрасов нам в свое время подарил бургомистр Редона, когда увидел, что мы ухаживаем и за ранеными французами…
Фельдфебель тоже навестил Груля. Он принес ему плитку шоколада, которую Груль съест, конечно, – но позже, когда ему станет лучше. Мне он сказал: «Теперь у вас снова есть возможность поработать спокойно».
21 ноября
Первую ночь Груль выдержал. Сегодня я уже могу смочить ему губы. С едва ли не звериной жадностью он посасывает тряпочку, и, если бы я не держал ее пинцетом, он с превеликим удовольствием проглотил бы ее. Его снова стошнило. Он жалуется, что не может сдержать мочу…
Приходил Эрнст. Рассказывал, что сослуживцы пробуют переделать русские сани для перевозки раненых. И что в скором времени нас ждут новые тяжелые бои. Он привез мне почту. Из писем узнаю, что на родине очень рассчитывают на наше наступление и скорую победу. Только вот письма сюда идут по нескольку недель…
Я спросил у Груля, не написать ли что-нибудь его жене. Но он не хочет. «Пока нет», – сказал он. Груль апатичен, почти все время молчит, часто просит морфия…
Готфрид, который сейчас приносит мне паек (поскольку я ни на минуту не могу оставить Груля одного), сказал, что сейчас мы находимся неподалеку от Ясной Поляны, имения знаменитого русского писателя Толстого. Мы говорили о нем.
Толстой! Разве он не хотел, чтобы люди всерьез отнеслись к Нагорной проповеди? Он был не просто русский, он был Человеком. Как мало и как много нужно, чтобы быть Человеком…
Сегодня Груль впервые улыбнулся. Он протянул мне руку и попросил меня назвать его по имени. Поинтересовался, спал ли я ночью. Я сказал, что уже настолько привык к своей работе, что могу засыпать одновременно с раненым и просыпаться вместе с ним. Он спросил, что за книжку я листаю время от времени. «Новый Завет», – ответил я.