Абандалакх. Безумие, обретшее форму. Клубок не пойми чего, возникший в месте, которое не должно бы существовать, и не столько передвигающийся, сколько переливающийся из одной формы в другую, — выпускающий щупальца, аморфный, пожирающий все на своем пути и взамен изрыгающий орды чудовищ. Постоянное психошизоидное поле окружало его на расстоянии трехсот метров, а все, чем мы в него стреляли, растворялось в покрове вероятности. Снаряды распадались в полете или взрывались далеко от цели, потоки плазмы гасли или отражались в направлении стрелявших, лучи лазеров способны были разве что его пощекотать. Трех дивизий едва хватило, чтобы сдержать то, что он из себя выпускал, а ведь стояли там лучшие из лучших. С того времени прошло двадцать лет, и мы решили, что у калехов был только один Абандалакх.
Это все казалось настолько дьявольски несправедливым, что когда лейтенант разревелся вдруг в голос, Стэнли Кон-Кавафа даже не стал его ругать.
Особенно учитывая, что он, считай, потерял первую линию: солдаты даже не успеют проснуться, когда тварь их убьет.
Счастливчики.
И все же кто-то должен здесь командовать.
— Сообщить командирам Седьмой и Тридцать Второго, что к ним идет. Пусть кто-нибудь установит контакт с командованием стратегических бомбардировщиков. И отослать сообщение в главный штаб. И… — полковник заколебался. — И дайте знать третьей линии. Забрать оттуда людей, прежде чем они примут оглупители. Бешеный Конь и Завиша пусть постараются сдержать его настолько, насколько получится.
Пресвятая Владычица явилась как обычно — предвосхищенная музыкой, которая терзала ему сердце. Тронутый до глубины души, он сражался со слезами — самыми искренними из тех, какие вообще могли излиться из глаз смертного, — и все же сдался и заплакал. Недостоин, недостоин, недостоин, билось у него в голове вместе с растущей волной любви и преданности. Как можно устоять на ногах пред лицом такого чуда?
Он закрыл глаза и, чувствуя на щеках слезы, пал на колени, прежде чем отзвучали первые такты.
— Госпожа…
Только-то и сумел прошептать, прежде чем чувство присутствия стало настолько всеохватным, что он понял: Она уже пред ним.
— Рыцарь…
Голос. Этот голос. Словно шепот любимейшей матери, чувственной, любящей, исполненной милосердия. Голос единственной госпожи, которой стоит служить. Телом и душой.
Он открыл глаза. Она парила над землею, всего-то на расстоянии протянутой руки.
— Рыцарь…
Смотрела так, что сердце его едва не выпрыгнуло из груди.
— Рыцарь, — шепнула снова. — Час настал.
Он прикрыл глаза, пораженный бесконечной печалью в ее голосе.
— Встанешь нынче против величайшего моего врага, против змия, коему стопа моя раздавит голову, и если окажешься достоин, врата небесные отворятся пред тобою.
Он лишь склонил голову, неспособный выразить переполнявшие его чувства. Шанс. Наконец-то шанс на искупление вины. На то, чтобы совладать с позором.
— Госпожа. Стану мечом Твоим. Стану продолженьем воли Твоей и Твоего справедливого гнева. Стану, — тут на миг у него от счастья сперло дыхание, — стану стопою, коя от имени Твоего раздавит змию голову.
Она улыбнулась сладко.
— Хорошо, мой рыцарь. Тогда ты и оруженосцы твои встанете во имя мое противу Врага. Остальные уступят вам место.
Махнула рукой — и ряды тяжелой пехоты принялись отступать, не размыкая строя. Он повел по ним равнодушным взглядом, уже не принимая в расчет. Распростиралась впереди широкая, укрытая облаками пыли равнина Чистилища, от края до края заполненная армиями ада. Демоны меньшие и суккубы уже шли по ней, воя и размахивая пламенными остриями. Он их проигнорировал, переведя взгляд свой дальше. Туда, где из дымов и серных туч выступал Зверь. Враг Мира собственной персоной.
— Владычица, клянусь бессмертной душой своею, что одержу победу над Твоим врагом — или погибну, пытаясь сие совершить.