– Это для «катись-взрывай», – говорит Майла через плечо.
Огаст надевает свитер и высовывает голову из двери.
– Ты осознаешь, что говоришь просто слова в каком-то случайном порядке, как будто они должны что-то означать?
– Такие замечания ее никогда не останавливали, – говорит Уэс, который выглядит и звучит так, словно приковылял сюда после ночной смены. Огаст спрашивает себя, чем подкупила его Майла, чтобы он помог ей до того, как уйти в свою пещеру. – «Катись-взрывай» – это игра, которую мы изобрели.
– Ты садишься в кресло на колесиках у двери, и кто-то толкает тебя вниз по наклону кухонного пола, – объясняет Майла. Конечно же, она придумала, как воспользоваться нарушением строительных норм для развлечения. – Это «катись».
– Боюсь узнать, что значит «взрывай», – говорит Огаст.
– «Взрывай» – это когда ты ударяешься об этот порог, – говорит Уэс. Он показывает на деревянный выступ, где прихожая переходит в кухню. – В общем, ты вылетаешь из кресла.
– Линии, – говорит Майла, отрывая последний кусок ленты, – нужны для того, чтобы измерить, как далеко ты пролетел, прежде чем приземлился на пол.
Огаст опять перешагивает через них, направляясь к двери. Нудлс кружит вокруг ее лодыжек, взволнованно ее обнюхивая.
– Не могу решить, впечатлена я или в ужасе.
– Мое любимое эмоциональное состояние, – говорит Майла. – Так и рождается возбужденность.
– Я иду спать. – Уэс бросает свою ленту Майле. – Спокойной ночи.
– Доброе утро.
Огаст закидывает на плечи рюкзак, когда Майла встречает ее у двери с поводком Нудлса.
– В какую сторону ты идешь? – спрашивает она, пока Нудлс носится вокруг, размахивая языком и ушами. Он такой милый, что Огаст даже не может злиться на то, что ее явно обманули по поводу того, насколько этот пес будет частью ее жизни.
– К «Парксайд-авеню».
– О-о, я веду его в парк. Можно мне пройтись с тобой? – Фишка Майлы, как начинает понимать Огаст, в том, что она не сеет семя дружбы и не ухаживает за ним, мягко поливая и освещая солнцем. Она появляется в твоей жизни, полностью сформированная, и просто в ней остается. Законченной подругой.
Странно.
– Конечно, – говорит Огаст и распахивает дверь.
Поскальзываться сегодня негде, но Нудлс решительно настроен на то, чтобы заставить Огаст нажраться дерьма по пути к станции.
– Он принадлежит Уэсу, но мы все как бы делим его между собой. Такие вот мы лохи, – говорит Майла, пока Нудлс тянет ее вперед. – Боже, я раньше все время выходила на «Парксайде», когда жила на Манхэттене.
– Да?
– Да, я училась в Колумбийском колледже.
Огаст обходит Нудлса, когда он останавливается, чтобы обнюхать самый восхитительный контейнер из-под еды в мире.
– У них что, хорошая художественная школа?
Майла смеется.
– Все всегда считают, что я ходила в художественную школу, – говорит она, щелкая жвачкой. – У меня степень по электротехнике.
– Ты… прости, я подумала…
– Сама знаю, – говорит она. – Наука – это суперинтересно, и мне она хорошо дается. Прям очень хорошо. Но карьера в электротехнике, можно сказать, убивает душу, а я достаточно получаю от своей работы. Пока что мне больше нравится заниматься искусством.
– Это… – Худший кошмар Огаст, думает она. Закончить учебу и ничего не делать с приобретенными знаниями. Она поверить не может, что Майлу не парализует мысль об этом каждую минуту каждый день. – Потрясающе.
– Спасибо, я тоже так думаю, – радостно говорит Майла.
У станции Майла машет на прощание, Огаст проходит через турникет и возвращается в удобный, вонючий поезд «Кью».
Никому, прожившему в Нью-Йорке больше нескольких месяцев, не понять, почему девушке может нравиться метро. Им не увидеть всю новизну того, как ты спускаешься под землю, а потом поднимаешься обратно на другом конце города, комфорт осознания того, что, даже если ты столкнулась с часовой задержкой или непристойным поведением, тебе удалось раскрыть величайшую загадку этого города. Быть частью потока, встречаться взглядом с другим напуганным пассажиром, когда появляются мексиканские музыканты. В метро она настоящий ньюйоркец.
Конечно, это все равно ужасно. Она чуть не села на две разные лужи неизвестного происхождения. Крысы явно объединяются в профсоюзы. А однажды, во время получасовой задержки, ей в сумку нагадил голубь. Не на нее. В нее.
Но, несмотря ни на что, она ненавидит все, кроме особой, блаженной нищеты метрополитена.
Может, это глупо – нет, точно глупо. Точно глупо, но отчасти дело в той девушке. Девушке из поезда. Девушке Из Метро.