Вниз с лестницы, на улицу, затем всю дорогу он летел, как на крыльях. Но у самого дома чуть не столкнулся с каким-то мужчиной. Он пригляделся и... узнал в нем того парня, что приходил к Елене. Похоже, он направлялся туда же.
Тимур тоже его узнал...
Уйдя от Елены "не солоно хлебавши", он сдержал слово. Он не ушел, сел на дальнюю скамейку во дворе и решил ждать. Он курил, думал и постепенно трезвел.
"Хорошо, что дождь закончился, и ветра нет, иначе продрог бы до костей. Но я все равно дождусь, когда этот бугай уйдет, и поговорю с ней начистоту".
Весь месяц он не находил себе места. Сказать, что раньше, он часто вспоминал ее? Так нет. Но эта умная и гордая девчонка давно сидела занозой у него где-то в очень дальнем уголке сердца. Эта заноза не мешала ему жить, как хочется. Но иногда саднила, напоминала о себе, хоть и редко.
Он всегда отчетливо помнил, как она появилась в его классе: худенькая, высокая, с пшеничными густыми волосами, с бархатными карими глазами без следа какой-либо косметики, хотя многие девчонки в классе уже подкрашивались, и с шикарными ногами - длинными, стройными, загорелыми. Он сразу неприминул ей это сказать. Она покраснела и, ничего не ответив, бросила на него презрительный испепеляющий взгляд, ее карие глаза почернели. "Ведьма" - подумал тогда Тимур, но с тех пор точеные ножки и бархатные глазки прочно засели в его сердце.
Девчонка оказалась умной, с недюжинным интеллектом и тонким чувством юмора. Она быстро заслужила уважение, как учителей, так и учеников. Он не знает, как девчонки, но пацаны ее уважали. Было в ней что-то этакое! Вроде, "своя в доску": и списать могла дать, и подсказать на уроке, и анекдот новенький из России рассказать, а, если попросят, никому не отказывала объяснить задачку или теорему какую-нибудь, будет терпеливо повторять даже самому тупому, пока тот не поймет. Но, не дай бог, пошлое слово, скабрезная шуточка или жест непотребный - глаза сразу потемнеют, ноздри раздуются, того и гляди, разорвет. Но этого не требовалось, одного взгляда было достаточно, чтоб обидчик ретировался. Пацаны считали, что к ней не подкатишься, настолько она казалась неприступной. Потому, когда в десятом классе он нашел в своем портфеле письмо от нее, он был поражен.
Девчонки в классе его не любили, пацаны боялись, у него была слава прогульщика и хулигана. Хотя, если бы он захотел, он мог бы учиться даже без троек. Но он не хотел. Его родители жили в небольшом районном городишке, но отправили его в областной центр учиться в лучшую русскую школу и жить у тетки, которой он совершенно был не нужен. Она его кормила и одевала на присылаемые родителями деньги, и все. Во всем остальном он был предоставлен сам себе. Порой, они даже не разговаривали неделями - не о чем! Сначала ему такая свобода нравилась, а потом надоела. Не смотря на то, что он курил с третьего класса, как только приехал в Самарканд, к водке не пристрастился, но пиво любил, анашу терпеть не мог. Зато очень любил читать. У тетки была огромная библиотека, которую она собирала для "престижа", не раскрыв ни одну книгу. Но Тимур читал запоями: сначала Майн Рид, Марк Твен и Джек Лондон, затем Виктор Гюго, Вальтер Скотт, Диккенс, Драйзер, за ними Стендаль, Ги де Мопассан, Золя, Бальзак, читал и Шекспира, и Гете. Уличные дружки ему были неинтересны и мелки, одноклассники - заносчивые и трусливые, учителя - тупые и придирчивые. Он был волк-одиночка. Скатиться вниз не давало самолюбие, а как все учиться, суетиться, не хотел. Он не хотел быть, как все! Нет, конечно, он не ходил угрюмым, не шарахался от всех, он спокойно общался с одноклассниками, заносчиво и грубо - с учителями, и никого не пускал в душу.
А эта девчонка его раскусила. Ее письмо скорее напоминало страницы дневника, где она пишет о нем, о его одиночестве, о его уме и способностях (и когда она успела это заметить?), о том, что она верит в него, и о том, как любит его. Читая эти страницы, он поражался: сколько чувства, тоски и отчаяния в ее словах. Но еще больше его поразило то, что на следующий день она подошла к нему и, глядя прямо в лицо черными от волнения глазами, спросила: нашел ли он письмо и прочел ли его. Он ответил утвердительно. Тогда она попросила его вернуть письмо назад. Он сказал, что оставил его дома и принесет завтра. Он соврал, письмо лежало здесь, в портфеле. Он просто хотел перечесть его еще раз, хотя дома накануне прочитал раз десять. Дома он его переписал, а на следующий день вернул оригинал.
Несмотря на ее признание, Елена для него по-прежнему казалась неприступной. Но он изменился после этого, он вырос в своих глазах, почувствовал уверенность: решил все же нормально закончить школу, завел друзей, но из параллельного класса, и даже подцепил девушку. Общался с Еленой он только по поводу учебы. Он попросил ее, и она не отказалась помочь ему по некоторым предметам, особенно по математике, уж слишком много он напропускал. Когда они сидели рядом, он чувствовал, как она дрожит, и та дрожь передавалась ему, хотя голос ее всегда был ровный.
Впервые обнять ее он решился на выпускном вечере, если это можно назвать объятьями. Он только раз пригласил ее танцевать. Танцевали они молча, она, как всегда дрожала, его тоже начало трясти, и он крепче прижал ее к себе, она не сопротивлялась. Он прижимал ее все сильней и сильней, пока она не начала задыхаться, тогда он чуть отпустил ее. Она подняла к нему лицо и посмотрела в глаза. До этого взгляда у него было желание поцеловать ее, но теперь он не смел. Он прикоснулся губами только к ее волосам. А когда закончился танец, он сказал: "Спасибо тебе, Лена,... за все". Он решил, что они больше не встретятся.
Но они встретились. На проводах у одноклассника Валеры этой весной. Он пришел без Вики, она обещала подойти позже, и тут он увидел ее. Сначала даже обрадовался, а затем почувствовал неловкость: как с ней себя вести? Получилось, что они только поздоровались и больше не разговаривали. Но через некоторое время, Елена сама подошла и попросила его поговорить с ней в сторонке. Они вышли во двор и сели на скамейку, прикрытую виноградником, как палантином. Он опять ощутил ее дрожь. Сначала они говорили обо всем и ни о чем, как бывшие одноклассники, ее дрожь не проходила. И она вдруг сказала: "Я хотела спросить тебя: почему ты тогда так и не ответил на мое письмо? Я настолько тебе не приятна? Неужели, это для тебя совсем ничего не значит?" Он спросил: "Что - это?" Она ответила: "Моя любовь к тебе". Чего стоили ей эти слова, он не мог увидеть, но, наверняка, ее глаза были чернее самой черной ночи. Он молчал. Тогда она встала и собралась уйти. Он поднялся тоже, привлек ее к себе и поцеловал. Ему хотелось ее поцеловать, и он это сделал, и она не сопротивлялась. Если бы была постель, он, не задумываясь, затащил бы ее туда, потому что вряд ли она согласится "трахнуться" с ним прямо здесь, в беседке. Вот тогда, он впервые почувствовал власть над ней: любишь? - принимай мои условия.
После этого он не раз приходил к ней домой, когда ее матери не было дома. Но, как он не старался, она ни в какую не шла на близость с ним. Тогда он от злости оставлял ей засосы: на шее, на губах, - пусть повыкручивается. Вскоре ему это надоело, и он перестал к ней ходить. Но тут недавно пришла в голову мысль, увезти ее в Ургут, когда родителей не будет. Уж там-то он сделает с ней все, что захочет. А тут "облом".
Сначала он ужасно разозлился, потом попытался забыть, но не забывалось. Все чаще приходила в голову мысль, что он сволочь: он мстил ей за то, что, любя его, она возвысилась над ним. Подняться до нее он не мог, не научился любить, поэтому пытался принизить ее до себя, издеваясь над ней, но у него ничего не вышло. И ему вдруг стало стыдно. Впервые за многие годы. Потом он злился на себя за это чувство. А вчера понял, что надо идти к ней, упасть ей в ноги и просить прощения. Сегодня же не мог сдвинуться с места. Тогда он напился. Один. Он опять был один, потому что он никому не мог объяснить, что с ним творится, понять его могла только она одна. Он не сможет жить без нее: пока у него была ее любовь, у него все получалось, он добивался от жизни всего, что хотел. Мысль, что его любит такая девчонка, наполняла его, как гелий - воздушный шарик. Ему было легко, и он мог лететь по жизни в любую сторону. А теперь - шарик сдулся. Ее непременно надо вернуть, чего бы ему это не стоило.