Возможно, это был один из тех приступов необъяснимого страха, какие испытывают дикие животные перед землетрясением. Когда забываешь обо всем на свете, и тебя охватывает только одно паническое желание: спасаться бегством. Но полковник заставил себя подавить панику и вернуться к делу. Кофе еще не остыл, он налил себе полную, без четверти, чашку и капнул в нее коньяка из фляги, которую всегда хранил в нижнем ящике стола. Он старался не глядеть на разбросанные по столу, исчерченные рукой Шнайдера листки. Он даже попытался выкинуть из головы все эти мысли, взбудораженные разговором со Шнайдером. И вдруг он почувствовал, что ему полегчало. То ли кофе подействовал, то ли он просто успокоился, но цепкая головная боль вдруг отпустила, и он понял, что теперь может рассуждать ясно.
Ну, хорошо, предположим, Шнайдер прав. (Разве он сам не ждал этого столько лет?) И что же? Что означает это для Организации?
Что означает это для его людей? Наконец, что означает это лично для него, полковника Зислиса? Он усмехнулся, поймав себя на мысли, что поставил Организацию и подчиненных ему людей на предпочтительное место. Он всегда был "нормальный мужик" и никогда не пытался выкрутиться за счет других. Для него всегда было: сначала Организация, потом его люди, а потом уже можно было подумать и о самом себе.
Итак, Шнайдер... Шнайдер заявился к нему в кабинет час назад...
Да (он посмотрел на часы), теперь уже ровно час. Без всякого вызова и приглашения, по собственному, так сказать, почину.
Человек он был самоуверенный и бесцеремонный, а тут показался полковнику и вовсе высокомерно-пренебрежительным, даже брезгливым. Не только по отношению к нему, полковнику Зислису, лично, но и по отношению, так сказать, ко всему человечеству.
Он, опять же без приглашения, уселся на жалобно пискнувший под ним стул для посетителей, откинул полу белого своего хирургического халата, запустил в оттопыренный карман брюк толстые пальцы и вынул мятую пачку папирос. Зислис, с неприязнью наблюдавший за его действиями, в сотый уже, наверное, раз подумал: не понимаю, как он этими толстыми своими пальцами умудряется копаться в человеческих мозгах. И не мозгАх даже, а мОзгах, именно так... Шнайдер был нейрохирург фантастический. Он бы давно Нобелевскую премию получил, если бы все его работы не были строго засекречены. В этом Зислис был твердо уверен.
Закурив и выпустив толстые струи дыма из волосатых ноздрей, фантастический нейрохирург Шнайдер сначала сделал гримасу:
растянул до упора толстые свои губы, выкатил белесоватые глаза, словно хотел выскочить из собственного лица, а потом, вернув лицо в нормальное состояние, заговорил, размеренно и увесисто. И начал он с того, что сразу, ни за что ни про что (это и показалось Зислису самым обидным), принялся его, Зислиса, оскорблять.
- Видели вы, Савл Игоревич (он всегда как-нибудь искажал его имя, это, по-видимому, казалось ему чрезвычайно остроумным), видели вы, как бегает по лабиринту подопытная крыса? Ей кажется, она занята жизненно важным делом: поиском выхода. А в действительности другие крысы, только побольше и в белых халатах, изучают на ней поведенческие реакции. Или думают, что изучают. Вот так же и вы, Савл Игоревич, хочу сказать вам, как та несчастная крыса...
Зислис с трудом удержался от резкости.
- Вы пришли ко мне только за этим?
- Нет, - спокойно возразил Шнайдер, - не только за этим. Я принес результаты лоботомии и... некоторых моих экспериментов.
Весьма любопытные.
- Ну, так давайте их!
И опять Шнайдер сделал гримасу, как будто сейчас выскочит из своего лица.
- Они здесь, - сообщил он и постучал себя толстым согнутым пальцем по обширному лбу.
Увидев, как дернулось у Зислиса веко, Шнайдер расхохотался.
Зислис смотрел на него с ненавистью.
Насладившись его бессильной злобой, Шнайдер приступил:
- Я исследовал его центральную и периферийную нервную систему. В ней я заметил некоторые отклонения от нормы, то есть, разумеется, того, что мы считаем нормой...
- Поясните, пожалуйста, - попросил Зислис.
Как только перешли к делу, он сразу перестал испытывать к Шнайдеру какую бы то ни было неприязнь. Перед ним сидел эксперт и умница, и не раздражаться на него надо, а внимать каждому его слову и пытаться понять как можно точнее.
- Я хочу сказать, что его нервная система отличается некоторыми особенностями, которые могут напоминать те или иные известные нам отклонения, но которые собственно отклонениями не являются.
- Не понимаю, - признался Зислис. - Он что, был болен?
- Наоборот! То есть, с точки зрения нашей нормы, его нужно было бы признать больным.
- А что, - осторожно спросил Зислис, - может быть другая точка зрения?
Но Шнайдер проигнорировал его вопрос. Вместо этого он сам спросил:
- Вам излагать только наблюдения или и мои интерпретации тоже?
- Интерпретации тоже, если можно, - попросил Зислис, а про себя подумал: "Какого черта пойму я в твоих наблюдениях!"
- Так вот, - проговорил Шнайдер важно, закуривая вторую папиросу, - у нашего... э-э-э... подопечного... мозговые полушария разделены. Не хирургическим способом, заметьте, как это иногда делают при эпилепсии, а, так сказать, самой природой-матушкой.
- И что же это означает? - спросил Зислис. Он попытался скрыть свое разочарование. Признаться, он ожидал услышать что-нибудь совсем уж необычное. Например, что у их "подопечного" имеется биолокатор, как у летучих мышей, или еще что-нибудь в этом же роде.
- Это означает, что у него два относительно автономных сознания.
Две, так сказать, личности в одной черепной коробке. Науке известны случаи, когда нечто подобное возникало в результате хирургической операции, но чтобы это было от рождения...
- Так он что, генетический урод?
- Я бы не спешил с выводами. Я исследовал его таламус. Так вот, дорогой мой Павел Игоревич, у нашего подопечного он не связан с лобными долями.
- И это означает?..
- И это означает, что он не боится боли.
- Не чувствует ее? - уточнил Зислис. Это уже было интересно. До сих пор он считал, что жилец не оказывал сопротивления при пытках потому, что был "в отключке". Тот факт, что он неспособен чувствовать боль, многое менял...
- Нет, он ее, разумеется, чувствует. Видите ли, восприятие боли включает в себя не только само ощущение боли, но и нашу эмоциональную реакцию на это ощущение. Люди, перенесшие фронтальную лоботомию, при которой связи между лобными долями и таламусом перерезаются, продолжают ощущать боль, но она их, как бы это сказать, больше не беспокоит...
- Значит, опять отклонение от нормы?
Шнайдер пожал плечами:
- Если отклонения от нормы встречаются так часто, то возникает естественный вопрос: а является ли это действительно нормой для данного объекта? Кстати, вы заметили, что мы невольно перешли в нашем разговоре с прошедшего времени на настоящее, как будто говорим не об этой конкретной... э-э-э... биологической особи, а о целом виде, пусть новом и пока не известном науке?
И тут, при этих словах о некоем "новом виде", Зислис впервые почувствовал холодок страха вдоль позвоночника. Но, слава Богу, это оказалась только шутка. Увидев побледневшие губы Зислиса, Шнайдер рассмеялся.
- Погодите, - пообещал он, - сейчас вы еще и не такое услышите.
Вы еще не забыли школьный курс анатомии человека? Помните, что у человека есть центральная нервная система и периферийная, или вегетативная? Так вот, у нашего подопечного никакой периферийной системы нет. То есть, разумеется, все нейроны и рецепторы на месте, но они напрямую подчинены спинному и головному мозгу. Вы представляете?
- Не вполне, - признался Зислис.
- Вы водите машину? Разумеется. Ну, вот случалось вам когда-нибудь избегнуть верного столкновения? Помните, как вы еще не успели ни о чем подумать, а ваша нога уже сама нажала на тормоз? И только спустя минуту вас начинает трясти, сердце скачет и руки мокрые? Вот это и есть действие периферийной системы. Но у вас она действует через гормоны, которые переносятся с кровью, а у него - непосредственно через нервные импульсы.