Но что же Элла?
Охотничий домик ее покойного отца, где они поселились, находился вдали от больших городов и оживленных дорог. Он стоял на самой границе леса, там, где заканчивалась узкая дорога, по которой раз в неделю подъезжала телега с сеном и едой, и от этого домика рукой подать было до границы королевства. Иногда по утрам до чуткого слуха Золушки доносились отдаленные звуки трубы. Она замирала, словно изваяние, и в такие моменты ее сердце начинало биться сильно-сильно, словно птичка, и ей казалось, что эти трубы зовут ее…
Она стала еще тише, чем раньше. Часть слуг не пожелала ехать за тридевять земель, и поэтому, хоть хозяйство семьи и стало куда меньше, чем раньше, работы только прибавилось. С утра до самой ночи девушка стирала, штопала, убирала за скотиной, готовила, и снова убирала, штопала, стирала и готовила… Она совсем перестала петь. Доброта мачехи оказалась недолгой. Сначала изредка, а потом все чаще и чаще, она попрекала Эллу тем, что из-за нее им всем пришлось переехать в такую дыру, а следом за хозяйкой дома тычки девушке стали раздавать и ее сводные сестры, и даже прислуга. О, моя бедная девочка, она и сама едва ли не верила в это…
— Лучше бы я умерла прямо там, когда карета стала тыквой, — шептала Золушка в особо тяжелые минуты портрету отца, который висел в крохотной гостиной на первом этаже домика. — Я бы умерла счастливой, и никогда бы не узнала ни боли от предательства, ни ран от разбитого сердца, и никто бы не страдал из-за меня, как страдает сейчас… Ох, отец, я так…
— Эй, Золушка! — визгливый крик со второго этажа Анастасии, Дризеллы или даже самой мачехи заставлял Эллу утереть слезы, вскакивая на ноги и спеша наверх.
Единственной отрадой ей оставались мысленные разговоры с ее Китом. Девичье сердце, предательски расколотое ложью, никак не хотело заживать, и поэтому измученная девушка нашла свой собственный способ отвлечься от мира и его сложности и злобы. Она знала — вернее, полагала, что знает — что где-то далеко, за горами, озерами и лесами, во дворце принц живет со своей новой женой, и, когда она пыталась представить эту неизвестную ей красавицу, на глаза ей наворачивались слезы. Какой была она? Наверное, невозможно красивой. Умной, доброй, изящной… От этих тягостных догадок на душе становилось совсем тяжело. И поэтому однажды утром, подметая крыльцо, вместе с дорожной пылью Элла вымела также и прошлое из своей души. Пусть Кит будет тем, кто кружил ее в танце в ту ночь. Пусть остановится время! Пусть принц будет женат на далекой принцессе, да, пускай, но ее подмастерье, ее Кит будет кружить ее в своих объятиях под луной вновь и вновь, как тогда, и звезды будут благословлять их, и акации склонять свои головы к земле, а музыка будет продолжать струиться сквозь паутину веток… Невольно, сама не подозревая об этом, она стала представлять себе в грезах того самого человека, который действительно ждал ее за много-много миль от ее нового дома, и все же считала его лишь плодом собственного воображения. Впрочем, в те секунды, когда она погружалась в эту фантазию, Элла была мимолетно счастлива.
Так прошел месяц. Затем еще, еще, и наступила осень. Поля пожелтели, рожь легла в амбары, а листья с дубов огрубели и опали вниз, устилая землю серо-бурым ковром октябрьской грусти. Солнечных дней стало меньше, и все чаще и чаще лил дождь. Подули ветра. Комнатушка Эллы продувалась ими насквозь, а в особо яростные грозы через щели в раме окна внутрь пробивались и капли дождя, из-за чего внутри комнаты становилось совсем неуютно. Кутаясь во все тряпки и одеяла, которые она только могла найти, она забивалась в самый дальний угол, и частенько проводила без сна целые ночи, завороженно глядя на молнии. А где-то далеко точно также в небо смотрели и другие глаза. Вот только откуда было ей знать?..
— Думаешь ли ты обо мне, моя незнакомка? — шептал юноша облакам.
— Вспоминает ли он хоть изредка меня? — вопрошала молнии девушка.
А следом за осенью пришла и зима. Обрывками старой юбки одной из своих сестриц Элла законопатила окна, липкой смесью из муки и воды залепила щели, и холода остались снаружи, беспомощно тыкаясь в двери, что слепые щенки. Сугробы замели дорожки. Каждое утро Золушка разгребала тропинки, таскала из сарая дрова, кормила коров и птиц, вычесывала гриву кобыле. Она вставала засветло и ложилась, когда темнота уже плотно окутывала лес, замертво падая на старую кровать, укутываясь в тонкое одеяло, и поутру вставала совсем разбитой. Зима выгнала из ее головы все мысли, все чувства. Лишь изредка, когда снежинки кружились в темнеющем синем небе, она замирала, и на глаза наворачивались слезы.
Время притупило боль, сердце затянулось, и все равно каждое прикосновение отдавалось в нем памятью. Как рана, которую покрыл рубец, и которая не заставляет больше стонать сквозь зубы, но которая не дает забыть о себе, так ныла и душа несчастной Эллы. Она научилась жить с этим: на это ушли многие дни и недели, но она научилась. Когда наступила весна и подснежники выросли над похудевшими сугробами, Золушка присела у них, протягивая руку к хрупким лепесткам.
— Здравствуйте, маленькие, — и она улыбнулась. Слабо, но все же искренне.
Голубые вкрапления на лепестках сверкали, словно вышивка на камзоле принца, когда он кружил ее в вальсе в тот далекий вечер. Но она не отводила больше глаза.
И весна шла ей навстречу.
В большой город она пришла еще раньше: ледяные мостовые становились мокрыми от ручейков, тяжелая шерстяная и кожаная одежда сменялась яркими плащами и накидками, вдоль центральных улиц все чаще и чаще можно было встретить девчонок-цветочниц. Они смеялись, зазывая прохожих звонкими детскими голосами купить букетик ирисов и подснежников, и горожане охотно отвешивали маленьким торговкам звонкие монеты, которые те аккуратно складывали в карманы фартуков.
Глядя через витражное окно замка на улицу, принц рассеянно скользил взглядом по макушкам жителей страны. После студеной зимы, которая запирала людей в клетках собственных домов, столица оживала, и те покои, что выходили прямо к городским улицам, теперь оглашались веселым гвалтом десятков голосов. Какой-то мальчик залихватски кричал что-то, за руку таща мать через водоворот плащей и накидок.
Мысли молодого наследника перетекали одна в другую, и он перебирал в голове последствия грозящей финансовой реформы, цеплялся за мысли о ремонте в восточном крыле, как-то отстраненно вспоминал недвусмысленные намеки посла соседней страны, который все пытался склонить будущего монарха к свадьбе с младшей дочерью своего господина. Все это было, безусловно, немаловажно, однако, сколько бы круговорот дум в голове юношей не вертелся, он все равно раз из раза возвращался к двум, самым главным. Перед его глазами, словно мираж, снова стояли декорации того далекого бала, а в ушах звучала музыка. И если Кит прикрывал глаза, он видел девушку в своих объятиях, которая смеялась, танцуя, и он и сам улыбался вслед за ней. Время стерло четкие черты ее лица, и он видел лишь его очертания, линии скул и подбородка, губы, лучистые глаза и светлые кудри. И больше всего в мире он боялся, что со временем сотрутся и они. Впрочем, было кое-что еще, что…
— Ваше Высочество, — герцог Мерингейл застыл у двери в учтивом полупоклоне, однако Кит не мог не заметить, как дрожат пальцы мудрого вельможи. — Ваш отец, Его Величество, он ждет Вас…
*
Летом Элла проводила многие часы на улице, обрабатывая огород и ухаживая за скотиной. Весной, в самом разгаре мая, их покинула еще одна служанка, и мачеха, и без того не шибко оберегавшая падчерицу, окончательно взвалила на нее весь тяжелый труд. Бедная Золушка! Она весь день проводила на ногах, с раннего утра готовя еду на всю семью, затем хлопоча по хозяйству и выполняя поручения домашних, и даже ночью, когда крикливые Анастасия и Дризелла наконец-то засыпали, она без конца штопала, перешивала, кроила — словом, создавала все те чудесные платья, которые капризным сестрам надоедали меньше, чем за пару дней.