Еще шесть рассказов

Завязался все-таки разговорчик, и она продолжила его остро. Надо было ответить со строгостью хотя бы средней силы. Я долго думал, игррая огурцом.

-- Есть, но не здесь и мало.

Некоторое время она молчала, переваривая предложенную мною кашу.

-- Дать трешку?

Я отвлекся от огурца. Она улыбалась. Кажется, она простирала ко мне нечто материнское. В серебряных ее глазах заключалась и печаль с оттенком лукавства. Хотя в серебре ни лукавства, ни печали прежде нами не наблюдалось. Она ожидала, клюну ли я на трешку, как клюнул на огурец.

-- А ты что, кому попало даешь? -- грубовато нашелся я.

-- Кому попало, -- вздохнула она.

-- Тогда не надо Ш

Разговор забрел в кривое русло, которое могло свернуть и в сторону неудачной семейной жизни. Она могла свободно начать рассказ, как были неправы те, кому она давала трешки. А они, конечно, были неправы. И я буду неправ. Надо было поворачивать штурвал разговора на несколько румбов правее.

-- Вот! Посмотри, что я везу! -- сказал я, поворачивая разгово. р в сторону штурвала и указывая на него.

-- Руль?

-- Лурь, -- передразнил я. -- Это штурвал. С Белого озера. А вот послушай песню.

Я взял штурвал, завертел его перед собой и слегка принел:

Когда-то я скотину пас... и т. д.

Пел я весело, полагая, что она вполне достойна моей новоиспеченной мореходно-пастушьей песни. Это было как бы наградой за возможную трешку и реальные огурцы. Во всяком случае, когда поешь песню и не берешь трешку -это большая человеческая правота.

-- Я бывала на Белом озере, -- сказала она, не замечая правоты и пасомой мною скотины. -- Плавала там с детьми на теплоходе.

-- А я прошел Белое озеро вдоль и поперек. Понюхал белозерского снетка.

-- И знаешь, что я там видела? Затопленную церковь... Дети бегают и радуются! Домик! Среди воды! Вот бы в таком пожить, прямо из окошка рыбу ловить! А взрослые грустно смотрят. Когда подплыли поближе, и дети перестали кричать. Окна мрачные и пустые... Дыры, а не окна.

Это место на Белом озере, которое называется Крохино, я, конечно, знал. Затопило там деревню -- уплыли дома, а церковь осталась стоять. Странно, что ее не взорвали.

-- Я-то вначале думала, что кто-то нарочно построил церковь прямо в воде, чтоб рыбаки подплывали на лодках или прятались от бури.

Она отвернулась в этот момент и смотрела в окно. Я не видел, что там делается в ее серебре, какие возникли новые детали.

-- Неужели так и думала?

-- А что? Разве это невозможно?

-- Сейчас невозможно. И нет таких людей, которые так думают.

Она повернулась ко мне, и я понял, что серебро потускнело, блеск ушел в глубину.

-- А может, есть?

-- А если и есть -- нет у них силы построить.

-- А у тебя была бы сила -- ты бы построил?

-- Храм посреди волн?

Я задумался. Слишком углубиться в эту идею мне не удавалось. Только что писал стихи про штурвал, ел огурцы, и тут же строить храм средь волн было нелепо. Пожалуй, в этот момент я был способен на скромное строительство, не шире шалаша, и желательно на суше.

-- А как тебе песня? -- спросил я, уходя в сторону от строительства храма. -- Сам сочинил.

-- А когда ты коров-то пас?

-- Не коров! Не коров! Скотину!

-- Телят?

-- Да вообще всякую скотину... понимаешь?.. Скотину вообще.

-- И долго ты пас-то?

-- Два года, -- неожиданно ответил я.

-- Прирабатывал? Нет, это было невозможно.

-- Ладно, -- сказал я, -- я не пас никакой скотины.

-- И фасоль не сажал?

-- Сажал, -- снова неожиданно ответил я. -- Но редко, только в крайних случаях. Она тихо задумалась, соображая, в каких таких крайних случаях люди сажают фасоль.

-- Бывало, как построю храм на воде, -- сказал я, -- сразу фасоль сажаю, так что скотину пасти некогда.

Она все-таки улыбнулась. Материнские струны снова звякнули в серебре.

-- Смеешься?

-- Не смеюсь, но скажу честно: строить храм мне не по силам. Скотину я не пас и фасоль не сажал. И штурвал-то крутил всего два часа. Но сейчас я тебе кое-что покажу, -- и я достал из рюкзака нельму.

Бечевка, которой был завернут сверток, оказалась жирной на ощупь и, видно, тоже просолилась. Крафт-крафт -- я развернул рыбину.

От соли чешуя нельмы еще потемнела, пасмурно засветились ее бока. Цельная, неразрезанная, нельма была бы уместна на старом столовом серебре. Нож, которым я взялся ее разрезать, выглядел откровенной железякой, жидкой и белесой.

-- Боже, что это? -- спросила она, как видно, не находя в нельме признаков рыбы.

-- Нельма. Рыбаки мне подарили.

-- Такое кому попало, наверно, не дают, -- сказала она, глядя на меня с уважением.

Нельма жирно вздрагивала под ножом, выскальзывала изпод лезвия, и я водил им деликатно, как скрипач смычком. Я как бы играл "Элегию" Массне.

Нельма уже просолилась. Мясо ее было полупрозрачным с легким перламутровым отливом. Сквозь ломтик нельмы можно было разглядеть тусклое инспекционное окно.

-- Смотри-ка, -- сказал я. -- Сквозь нее окно видно.

Она взяла в руки кусочек нельмы, посмотрела в окно, отведать рыбы она не решалась.

-- Меня зовут Нина, -- неожиданно сказала она.

Я попробовал нельму и, показалось, совершил что-то незаконное. Нельма была наивна. Вкус ее, нежность и прозрачность заключались в слове, тдющем на губах, -- "нельма".

-- Ешь, -- прикрикнул я. -- Чего ты тянешь?

-- Не знаю, наверно, мне нельзя... Такая рыба. Не для меня.

-- Хватит валять дурака. Ешь! Вот смотри! Это не нож -- это смычок! А нельма -- скрипка.

Отрезая следующий кусок, я играл уже "Танец с саблями" Арама Ильича Хачатуряна. Пока я наяривал на скрипке, она все-таки съела свой кусок нельмы, и я протянул ей второй.

-- Значит, ты тоже даешь кому попало? -- споосила она не принимая рыбу из моих рук.

-- Что даю?

-- Деньги и рыбу.

-- Ты не кто попало, ты сама -- нельма.

-- Нельма?

-- Конечно, нельма, поглядись в зеркало.

-- Не надо больше. Я не стану есть. Мне кажется, я у когото ворую.

-- Нина, что с тобой? Ты -- ненормальная? Бери и ешь, черт тебя подери! Ешь, когда угощают, и не порть мне игру на скрипке.

-- Не надо мне больше. Хватит.

Она встала из-за стола, пошла к умывальнику, который висел в углу, заглянула в зеркало. Кажется, она действительно проверяла, похожа ли на нельму.