— Да ведь я хорошо знаю Максима Васильевича, — радостно воскликнул Чернобай, — на «Марии» крепильщиком работал. А я в ту пору «Марией» заведовал.
Он подошел к девушке, обнял за худые плечи, ласково посмотрел в глаза. Они были влажные и блестели.
— Вылитый отец, и нос такой же, с курносинкой, — сказал он и нахмурился. — Только ты не пудрись. Тебе это ни к чему.
— Это я при немцах научилась. Заставляли, — смутилась она.
— Отвыкай, Ефросинья Максимовна, — по-отечески посоветовал он и опять вернулся к столу. Поспешно собирая какие-то бумаги в портфель, Чернобай говорил: — Значит, так порешим, Максимовна, бери бразды правления в свои руки. Вот тебе ключ. Приедет мой помощник, товарищ Шулика, скажешь ему, что ты мой личный секретарь, понятно?
Фрося слушала молча, перебирая пальцы.
— И еще передашь ему, что ты в мое отсутствие замещаешь меня, — он добродушно засмеялся и, проходя к двери, опять слегка сжал ее хрупкие девчоночьи плечи. — Одним словом, Шулика тебе все объяснит, а мне позарез нужно на шахты. Вот так.
И с озабоченным видом вышел.
Несколько дней колесил он по району на запыленной полуторке и всюду встречал одну и ту же картину: поваленные копры, взорванные надшахтные здания с повисшими на арматуре тяжелыми глыбами бетона, полуразрушенные и сожженные жилые дома, непролазный бурьян в поселковых парках и скверах. Что ж ему делать здесь, с чего начинать? Более двадцати шахт, которые составляли хозяйство треста, были зверски изуродованы. Порой казалось странным и удивительным, что среди этого хаоса и запустения что-то делают люди, о чем-то хлопочут. Утешало одно: кое-где уцелели шахтенки-«мышеловки». При немцах в них дедовским способом долбили уголь обушками, кайлами и поднимали на-гора с помощью коловорота в бочках из-под горючего.
Приезжал на шахту Чернобай, поспешно созывал людей, назначал начальников «мышеловок», — это были главным образом шахтеры-пенсионеры, — устанавливал твердое суточное задание добычи и, не задерживаясь лишнего часа, мчался дальше. Подсчитав в конце поездки, сколько в районе шахтенок, Чернобай немного приободрился. Их оказалось до тридцати, и они могут дать до пятисот тонн угля в сутки. Для начала — совсем неплохо.
Уезжая из города, Чернобай не прихватил с собой никакой еды. Попросить у кого-либо поесть было неловко, а люди стеснялись угощать большого начальника своими скудными харчишками. Проезжая полевой дорогой, по обе стороны которой простирались разделенные межами огороды, шофер пожаловался:
— Егор Трифонович, что-то есть охота.
— Да, поесть бы не мешало, — соглашался Чернобай, проглатывая голодную слюну, — но ничего, потерпим.
Шофер, казалось, успокоился и некоторое время вел машину молча, лишь изредка сбоку поглядывая на своего начальника. Но не прошло и пяти минут, как снова заговорил:
— Егор Трифонович, а что, если початков наломать да сварить? Ведерко у меня имеется, и соли целая пачка — «Экстра», — добавил он, словно то, что соль была высшего качества, решало дело.
Чернобай, казалось, не расслышал, о чем ему говорят, не оборачиваясь, задумчиво глядел прямо перед собой на дорогу. Шофер решил, что начальник молчаливо соглашается с ним, притормозил машину, проворно вынырнул из кабины и, опасливо озираясь, поспешил к кукурузной делянке. Только что он успел войти в густую заросль, до его слуха донесся басовитый насмешливый голос:
— Случаем, не в гости ко мне пожаловал, голубь сизый? — И перед шофером тут же предстал, точно вырос из-под земли, высокий старик со взъерошенной седой бородой, в холщовой рубашке навыпуск.
Шофер опешил было, но быстро оправился, огрызнулся:
— А что, дед, небось и за маленьким нельзя сходить на твой огородишко? Приучили вас немцы к собственности…
— Не мое, народное это добро, парень, — спокойно и сурово отозвался старик. — Я сторож, только и всего. А сторожу положено нести службу исправно.
Чернобай напряженно всматривался в старика, прислушивался к его глуховатому голосу, и ему вдруг показалось, что он где-то уже встречал этого человека. Открыл дверцу и еще пригляделся. Сторож, не поднимая глаз, ждал, пока Грицько справит нужду, с серьезным видом ворошил рыхлую сухую землю суковатой клюкой, тихо нараспев причитая:
— У голубя, у сизова, золотая голова…
«Да это же Недбайло!» — наконец узнал он шахтного кузнеца. Вспомнил: кузнец Недбайло после ухода на пенсию стал самым заядлым в поселке голубятником. У его двора, бывало, часами простаивали ребятишки, завистливо наблюдая сквозь щели забора за суетливыми разномастными птицами. Когда старик кормил их, на это зрелище приходили посмотреть даже взрослые. На земле голуби сбивались в большие и малые сугробы, садились хозяину на плечи, взлетали на голову, клевали корм прямо из его рук. Ранним утром старик поднимал голубиную стаю в лет, размахивая в воздухе длинной жердиной с лоскутом на конце. Поселок еще утопал в молочно-мглистом рассвете, а голуби уже встречали солнце, кружась и кувыркаясь в его лучах. В этот час птицы были похожи на золотисто-розовые листовки, сброшенные с заоблачной синевы.