Чернобай поспешно выбрался из машины и радостно пошел навстречу старику.
— Игнатьевич, тебя ли вижу?
Сторож склинил дремучие брови, пригляделся, помолчал. Видимо, трудно было стариковским глазам сразу узнать человека. И вдруг ахнул от изумления:
— Кто приехал-то, Егор Трифонович! Вот так встреча! — обнял и расцеловал по старинному обычаю из щеки в щеку. — Выходит, живой, здоровый?.. Молодчина! — И еще раз обнял. — Так ему и надо! — пригрозил он кому-то суковатой палкой. — Немец думал, всем нам труба. Черта с два! Вот на что я: за седьмой десяток счет веду, а тоже не скорился. Не будь войны, может, давным-давно дьяволу или богу душу отдал. А раз такое крутое заварилось, зарекся: жить тебе Остап, пока земля от немчуры очистится. И как видишь — живу! — и рассмеялся вперемешку с кашлем, вытирая прослезившиеся глаза.
И вдруг засуетился:
— Чего стоять, пошли, Трифонович, посмотришь на мой дворец, — и, подхватив дорогого гостя под руку, повел к шалашу. Укрытый бурьяном и ветками терна, он ютился в кукурузной чаще.
— Ты не дивись, что дворец мой с виду вроде б неказист, — говорил старик, словно оправдываясь перед гостем, — архитектура у него такая. А в середке он как есть современный.
Чернобай заглянул внутрь.
— Настоящий окоп, — сказал он.
— Окоп и есть, — согласился старик.
— На что он тебе такой глубокий?
— А про бомбежки забыл?
— Важный военный объект, — вставил шофер с озорной усмешкой.
— Военный или не военный, голубь сизый, — возразил ему сторож, — а бомбили. Ночь-полночь — налетят, потеряют ориентир и давай молотить подсолнухи…
Раскладывая прямо на траве жухлую печеную картошку, огурцы, лук, вареные початки, сторож говорил:
— А за хлебушко уж извините, кукурузкой пробавляемся.
Когда уселись вокруг еды, Остап Игнатьевич вдруг спохватился:
— Погодите, это еще не все, — и скрылся в шалаше. Вскоре оттуда донеслась какая-то музыка, вначале тихая, и вдруг широко радостно зазвучал военный бравурный марш. Старик вышел из шалаша еще больше повеселевший.
— Теперь бы по маленькой — и полный порядок, как в ресторации, — сказал он, оглаживая бороду.
Узнав, что Недбайло хранил радиоприемник зимой у себя в подполье, а летом в шалаше, Чернобай на радостях обнял старика.
— Да ты настоящий герой, Остап Игнатьевич. К награде бы тебя представить за храбрость.
Старик посуровел, задумался.
— Не торопись награждать, начальник, война еще, можно сказать, в полном разгаре…
— Вот как! Думаешь, вернутся?
— И такое может случиться, — не смутился от прямого вопроса сторож, — война есть война: нынче наступаем, а там, гляди, какой недосмотр, промашка со стороны наших полководцев — и опять на попятную.
Чернобай добродушно рассмеялся.
— Не завоевать нас немцу, Игнатьевич. Скоро в Днепре будет купаться, а там начнут так громить, что последняя шерсть с него полетит.
Старик крутнул головой, хотел что-то ответить, но, видимо, передумал и только пробормотал, подсовывая еду поближе к гостю: «Дай бог, дай бог…»
Когда сторож провожал гостей к машине, Чернобай вспомнил про голубей.
— Фю-у-у!.. — по-мальчишески присвистнул тот, — немцы слопали. Военным законом, говорят, запрещено гражданским держать такую птицу, потому как она почтовая. А у меня, представь, на всю добрую сотню — ни единого почтаря.
Не успел он договорить, как над кукурузной рощей, едва не задевая рыжие метелки, тонко просвистела крыльями пара белоснежных голубей и тут же скрылась в балке. Затем снова появились и, легко, невесомо взмыв, сели на шалаш.
— Мои, — не без гордости молвил старик, — считай, целехонький день где-то летают, а теперь подоспела пора заявку сделать о себе.
Он достал из кармана горсть проса и хрипловато пропел: «У голубя, у сизова, золотая голова…». Птицы, звучно хлопнув крыльями, слетели к нему на вытянутую руку и, настороженно поводя головками, принялись клевать.